Бувар и Пекюше - Гюстав Флобер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бувар задумался.
— Вот тебе и прогресс! Экое надувательство!
И добавил:
— А уж политика! Какая гнусность!
— Это не наука, — заявил Пекюше. — Военное искусство гораздо серьёзнее — там можно предвидеть, что произойдёт. Давай этим займёмся.
— Нет уж, слуга покорный, — отозвался Бувар. — Мне всё осточертело. Продадим-ка лучше нашу лачугу и уплывём к дикарям, к чёрту на рога!
— Воля твоя!
Во дворе Мели накачивала воду.
На деревянном насосе был длинный рычаг. Опуская его в колодец, она нагибалась, и тогда видны были до самых икр её ноги в синих чулках. Потом девушка быстрым движением вскидывала правую руку, слегка повернув голову, и Пекюше, глядя на неё, испытывал какое-то совсем новое чувство, наслаждение, невыразимое очарование.
Потянулись тоскливые дни.
Боясь разочарований, они перестали заниматься наукой; жители Шавиньоля сторонились их, из официальных газет невозможно было ничего почерпнуть, и они оказались в глубоком одиночестве, в полной праздности.
Порою они раскрывали книгу, но вскоре откладывали её; к чему читать? Иной раз им приходило в голову, что пора почистить сад — через четверть часа их уже одолевала усталость; или что следует осмотреть ферму — они возвращались домой полные отвращения; или что надо заняться домашним хозяйством — Жермена начинала вопить; от всего этого они отказались.
Бувар надумал было составить каталог музея, но потом пришёл к выводу, что все их безделушки — вздор.
Пекюше занял у Ланглуа ружьё, чтобы пострелять жаворонков; ружьё взорвалось при первом же выстреле и чуть не убило его.
Итак, они скучали, как скучают в деревне, когда белесое небо томит своим однообразием сердце, утратившее надежду. Прислушиваешься к шагам человека в сабо, проходящего вдоль изгороди, или к каплям дождя, падающим на землю с крыши. Время от времени опавший лист коснётся оконного стекла, потом закружится и исчезнет. Ветер доносит издалека неясный похоронный звон. Из хлева слышится мычанье коровы.
Они зевали, сидя друг против друга, заглядывали в календарь, посматривали на часы, ждали, когда настанет время обедать; а горизонт был всё тот же: прямо перед ними — поля, справа — церковь, слева — вереница тополей; вершины их раскачивались в тумане беспрерывно, с жалобным скрипом.
Некоторые привычки, на которые они до сих пор старались не обращать внимания, теперь раздражали их. Пекюше становился совершенно несносен тем, что постоянно клал свой носовой платок на скатерть; Бувар не расставался с трубкой и при разговоре раскачивался из стороны в сторону. У них возникали распри из-за кушаний или из-за качества масла. Сидя друг возле друга, они думали о разных вещах.
Неожиданное событие ошеломило Пекюше.
Два дня спустя после Шавиньольского бунта, прогуливаясь в надежде отвлечься от политических огорчений, он вышел на дорогу, осенённую густыми вязами, и вдруг услышал позади себя крик:
— Остановись!
То была госпожа Кастильон. Она бежала в противоположную сторону и не заметила его. Мужчина, шедший перед ней, остановился. То был Горжю; они подошли друг к другу неподалеку от Пекюше, от которого их отделял только ряд деревьев.
— Это правда? — спросила она. — Ты идёшь драться?
Пекюше юркнул в ров, чтобы подслушать.
— Ну да, иду драться, — отвечал Горжю. — А тебе-то что?
— И ты ещё спрашиваешь! — воскликнула она, заломив руки. — А если тебя убьют? Ангел мой, не ходи!
Её синие глаза умоляли красноречивее слов.
— Не приставай! Я должен пойти.
Она злобно усмехнулась.
— Значит, другая позволила?
— Не смей о ней говорить!
Он поднял кулак.
— Нет, дорогой мой, нет. Я молчу, я — ни слова!
Крупные слёзы потекли по её щекам в складки воротничка.
Был полдень. Над желтеющей нивой сияло солнце. Вдали плыл верх медленно двигавшейся коляски. В воздухе всё замерло: ни крика птицы, ни жужжания насекомого. Горжю срезал себе тросточку и очищал её от коры. Г‑жа Кастильон по-прежнему стояла, опустив голову.
Бедная женщина думала о тщёте всех жертв, о его долгах, которые она покрыла, о будущих платежах, о своей погубленной репутации. Она не жаловалась, а только напоминала ему о днях их любви, когда она каждую ночь ходила к нему в сарай, так что однажды муж, приняв её за вора, выстрелил через окно из пистолета. Пуля до сих пор ещё в стене.
— Как только я увидела тебя, ты показался мне прекрасным, как принц. Я обожаю твои глаза, твой голос, походку, запах.
Она добавила тише:
— Я схожу по тебе с ума!
Он улыбался; он был польщён.
Она обняла его, откинув голову, как бы в благоговении.
— Дорогой! Бесценный! Душа моя! Жизнь моя! Хочешь, поговорим? Скажи, что тебе надобно? Деньги? Так мы их добудем. Я была неправа. Я тебе докучала. Прости меня! Закажи себе платье у портного, пей шампанское, кути, я тебе всё позволяю, всё, всё!
В порыве отчаяния она прошептала:
— Даже её! Только вернись ко мне.
Он склонился к её губам, обхватив её за талию, чтобы она не упала, а она твердила:
— Дорогой мой! Бесценный! Какой ты красавец! Боже, какой красавец!
Пекюше замер во рву, край которого приходился ему под подбородок, и смотрел, еле переводя дыхание.
— Не распускайся! — сказал Горжю. — Из-за тебя я ещё опоздаю на дилижанс. Готовится славная потеха, и я хочу принять в ней участие. Дай мне десять су вознице на выпивку.
Она вынула из кошелька пять франков.
— Ты мне их скоро вернёшь. Чуточку терпения! Ведь он теперь в параличе! Подумай хорошенько! А если хочешь, пойдём в часовню Круа-Жанваль, и там, любовь моя, я перед пресвятой девой поклянусь, что выйду за тебя, как только он умрёт!
— Да муж твой и не собирается умирать!
Горжю пошёл от неё прочь. Она нагнала его, стала цепляться за его плечи.
— Возьми меня с собою! Я буду твоей служанкой. Ведь нужен же тебе кто-то. Только не уходи! Не бросай меня! Легче умереть! Убей меня!
Она валялась у него в ногах, ловила его руки, целовала их; чепец свалился у неё с головы, потом упал гребень, и её короткие волосы разметались. Они были седые на висках. Она смотрела на него снизу вверх, вся в слезах, с покрасневшими веками и припухшими губами; он так озлобился, что оттолкнул её.
— Отвяжись, старуха! Прощай!
Она поднялась, сорвала с груди золотой крестик и кинула ему вслед:
— Вот тебе! Сволочь!
Горжю удалялся, постёгивая тросточкой ветки деревьев.