Тридцать третье марта, или Провинциальные записки - Михаил Бару

Наполеон, кстати сказать, ночевал в Боровске, в доме местного купца Большакова. Правда, всего одну ночь. Пока император спал, камердинер смазывал ему пятки, лыжи и все остальное, чтобы наутро было ловчее отступать по старой Смоленской дороге. После ночевки, как гласит местное предание, в доме остались зарыты несметные сокровища. Искали потом эти сокровища, искали… одних только наполеоновских треуголок нашли дюжину но, кроме нескольких обгорелых подметок французских сапог, ничего и не нашли. Спустя много лет в этом большом трехэтажном доме поселилось какое-то советское учреждение и даже поставило перед ним памятник Ленину. Потом советское учреждение выехало в неизвестном направлении, а клоун остался памятник остался. Так и стоит с протянутой рукой в окружении покосившихся и нечесаных елок.

О доме, в котором ночевал Наполеон, о том, как вой на двенадцатого года коснулась Боровска, и о многом другом я узнал от Дмитрия, молодого, если не сказать юного, экскурсовода местного краеведческого музея. Дима огненно рыж и упорно отращивает бакенбарды и эспаньолку вопреки желанию последних. Фамилиями наполеоновских маршалов, русских генералов и названиями мест сражений Дима сыплет точно горохом. Родители после школы отдали его учиться на бухгалтера, а он хочет быть историком. И будет им. Если, конечно, в этом мире существует хоть какая-то справедливость.

Музей в Боровске бедный, если не сказать нищий. Раньше-то он был богатый, но пришла осень сорок первого и немцы стремительно приблизились к городу. Уходя, наши войска буквально за день до оккупации с самолета разбросали листовки с разрешением местным жителям брать оставшиеся продукты в магазинах и складах. Про музей в листовках ничего не говорилось, но… Директор музея сказал мне, что только три экспоната, на которых стояли печати, вернули обратно боровчане после войны. Вот и лежат в музее ржавые немецкие каски, мосинские трехлинейки и пробитые пулями котелки. Да еще немецкая табличка, на которой написано «Ул. Полковника фон Арнима». Так они переименовали улицу, идущую к дороге на Москву. Завела она их…

Все же из остатков былой роскоши удалось составить экспозицию, посвященную Смутному времени, но и тут пришла беда — протекла крыша, и экспонаты залило водой. Денег на ремонт местные власти… Можно подумать, что только в Боровске начальство такое.

Теперь на месте этой экспозиции лежит непромокаемая дубина народной войны, рогатина и ошарашник — метровая толстая палка с прикрепленной к ней на цепочке увесистой гирей. Такими ошарашниками встречали боровские крестьяне французов. Хорошо бы и местные власти встретить, да разве заманишь их в музей?

Сквозь асфальт на центральной площади местами краснеет кирпич, которым еще задолго до семнадцатого года вымостили тротуары. Советская власть потом закатала все в асфальт, но то ли он оказался плохо положен, то ли кирпичи норовят вылезти из-под него… Краснеют и все тут.

Старуха, древняя как тот кирпич, продающая на рынке шерстяные носки собственной вязки, говорит краснощекому мужчине, пьющему пиво и не думающему покупать носки:

— Утром проснулась, а в голове среда. И ведь знаю, что воскресенье, а все равно среда. Уж третий час, а она все не проходит. Прям и не знаю что делать.

Мужчина понимающе шмыгает носом и высказывается в том смысле, что хоть и холодно сегодня, зато дождя нет, а то вчера как ливанул — так он до нитки как последняя собака. После слова «собака» он допивает пиво и уходит.

Если отойти от центральной площади, на которой стоит музей, километр или около того, то на улице Текстильной (бывшей Успенской) можно увидеть купеческий дом позапрошлого века. На одной из стен этого дома тем самым художником, который изобразил Пушкина в обнимку со свиньей, перерисован со старинной открытки вид Успенской улицы (будущей Текстильной) в самом начале прошлого века. И виден тот же самый ничуть не изменившийся дом. И те же самые окна с кружевными наличниками. И та же герань стоит в окнах. И та же собака задирает лапу возле того же угла, и те же люди выходят из двери… Только такой наивный мечтатель, как Циолковский, мог думать, что из этого места можно улететь. Даже на ракете. Хоть бы она и была двухступенчатой.

* * *

Бразды пушистые взрывая бежать по заснеженному полю куда глаза глядят, а потом как остановиться, как замереть, как не дышать и смотреть на глазированные снегопадом сосны, величаво выступающие тебе навстречу, на облака, которые эти сосны ведут за собой в поводу на белых сверкающих ниточках, на черные и желтые сухие травинки, бегущие, падающие и снова бегущие точно свора гончих по глубокому снегу впереди сосен, на белые волны дальних холмов с качающимися на них лодочками деревенских домиков с огоньками цвета липового меда внутри, с самоварами, чашками крепкого чаю с мятой, вареньями в стеклянных вазочках на толстых ножках, сдобными сухарями и сонными, неповоротливыми мыслями о том, что снегу навалило выше крыши собачьей будки и надо бы запасти его на следующий год, да лень вставать, надевать валенки, тулуп, брать в руки жену с лопатой…

Поезд Москва — Чернигов. Ночь. Какая-то станция. Кажется Сухиничи. Просыпаюсь оттого, что в окно купе стучат. Открываю глаза: передо мной лев и крокодил. Улыбаются. Нет, на ночь был только чай с яйцами. Крутыми, как и полагается в поезде. Оба плюшевые, огромных размеров. В смысле лев и крокодил. Выглядываю на перрон. Полное сальвадорское дали. По ночному перрону, в тусклом свете фонарей бродят люди, увешанные с ног до головы плюшевыми игрушками. Зайцы размером с волка, волки размером со льва и львы размером с небольшого слона. Лебеди, чебурашки, поросята, ежики. У ежиков плюшевые иголки. На каждом коробейнике висит зоопарк небольшого райцентра, если б такие зоопарки заводили в наших райцентрах. Попутчики сказали, что коробейники — работники местной фабрики игрушек. Им зарплату выдают плюшевой фауной. Вот и крутятся. А еще были огромные куклы в красивых подвенечных платьях. Был бы лилипутом — приехал бы сюда покупать платье для своей невесты.

Город N — это на северной Украине. Сюда, наверное, приезжать умирать хорошо. Простишься без сожаления. По улицам сонные куры бродят. Что-то клюют. Жители, похожие на этих кур. Какие-то истерзанные кильки на прилавках ларьков. Церковь, перестроенная из школьного спортзала. Из автомобилей старенькие москвичи, запорожцы и копейки. Даже гривенников нет. Часы на угловом доме остановились. И слава Богу, что остановились. Кажется, до своей остановки они шли в обратную сторону.

Огромный военный завод, на котором делают мои химические реакторы. Раньше завод делал… Впрочем, кому интересна теперь их заплесневелая военная тайна. У заводоуправления пейзаж побогаче. Кроме кур бродит еще и два индюка. Индюки злые, агрессивные, клекочут. Ну, это понятно — завод военный.

В кабинете начальник инструментального цеха. Начальник кричит в телефонную трубку:

— Небылица? Иван Тимофеевич? То Якименко. Да. Ты ж почему договор срываешь, а? Нам же оторвут все! Нет, ты мне дуру не гони, в договоре написано… вот — выконання, нет выкорыстуванняя, нет… Галя! Галя! (это секретарше) Кончай трындеть, переведи ж мене эту… мать… на понятный язык! Хер поймешь! От же ж напридумали!