Вечность в объятиях смерти - Владимир Брайт

Смерть Чарли оказалась последней каплей, погасившей искру.

Ту самую, без которой нет жизни.

«Так просто», — Карусель не могла говорить, обращаясь ко мне мысленно.

Как ни странно, я понимал ее.

«Просто и вовсе не страшно».

— Молчи, тебе нельзя говорить. Точнее, волноваться.

«Почему?» — искренне удивилась она.

— Не знаю. — Мысли путались.

По-хорошему, надо было что-нибудь сделать.

Попытаться остановить кровь. Вколоть чудовищную дозу морфия или сказать какую-нибудь несуразную чушь насчет того, что все обойдется и до свадьбы обязательно заживет.

Нужно, но я не мог. Не потому, что не хотел. Правда, не мог. Это было бы нечестно по отношению к ней. Нечестно и неправильно в последние мгновения жизни человека заниматься такой ерундой.

«Если не знаешь, зачем говоришь? Чтобы не молчать?» — Создавалось впечатление, что происходящее ее не касается.

Смерть. Боль. Кровь. Страх. Мир горит, рушится, проваливаясь в тартары, а в самом эпицентре армагеддона маленькая девочка укачивает на руках плюшевого медвежонка. У него ангина. Поднялась температура. Болит животик. И, как на зло, разболелся зуб. Бедняжке так плохо, что слезы наворачиваются на глаза.

Кому-то это покажется пустяком и выдумкой. Плюшевая игрушка не может страдать. А для маленькой девочки все это вполне серьезно. Нет ничего важнее лечебных капель из малинового варенья — лучшего средства от всех недугов.

— Говорю… — Я замешкался с ответом, не зная, что сказать.

«Для чего?»

— Наверное, чтобы не думать.

«Разве можно не думать?»

— Не знаю. — Я чувствовал себя так, словно очнулся в незнакомом месте после тяжелой операции.

Полнейшее непонимание, потерянность, опустошенность — и какая-то странная физически ощущаемая тоска, завывающая монотонную песню о неизбежном конце всего сущего.

«Раз не знаешь, значит, неуверен». — Карусель попыталась улыбнуться.

Было странно видеть некое подобие улыбки на бледном как лед лице. Таком белоснежном, что глаза поневоле начали слезиться — как от «снежной слепоты».

— Да, наверное… Неуверен… — Слова давались с трудом.

Воздух был густой, как туман. Казалось, еще немного — и его можно будет пить.

Захлебываясь.

Крупными глотками.

Не утоляя жажду и не пьянея.

Никогда.

До самой смерти.

— Точно не знаю…

«Тебе плохо…»

Я поймал себя на мысли, что прямо сейчас расхохочусь в голос. Как последняя истеричка. И буду смеяться до тех пор, пока пуля, выпущенная ноймом, который стоит в нескольких шагах за спиной, не снесет мне полчерепа.

Охотники не бросили истекающую кровью добычу. Они рядом. Наслаждаются ощущением безграничной власти и вседозволенности. Оставляя за собой право сделать контрольный выстрел, когда захотят.

Умирающая девочка говорит, что кому-то плохо, совсем упустив из вида, что плюшевый медвежонок давно сгнил на помойке, ее рана смертельна, а мы оба покойники.

— Да, мне плохо. — Карусель права, спорить бессмысленно.

Бывают моменты, когда лучше со всем соглашаться. Сейчас именно тот самый случай.

«Ты устал и потерялся».

— Где? — Мне приходилось напрягаться, чтобы понять, о чем идет речь.

«В огромном мире».

Немудрено заблудиться на мусорной свалке, простирающейся до самого горизонта. Отходы производства, искореженные пластиковые упаковки, гарь, вонь, имплантаты, обрывки желаний, амбиций и судеб. Все перемешалось на дне смердящей выгребной ямы, в которую беспечные люди превратили не только свой мир, но и жизнь.

— Не один я. Мы все потерялись. — От нереальной белизны ее лица глаза уже не просто слезились, а начинали болеть.

Я с трудом удержался, чтобы не смежить веки.

«Не все».

Хотел спросить, кто «другие». Но передумал.

— Ладно, как скажешь. — Нам нечего было делить и не о чем спорить.

«Потерялись не все, — настойчиво повторила она. — Понимаешь, есть те, кто остался».

Честно говоря, я уже ничего не понимал и поддерживал разговор на автопилоте.

— Пусть так.

«Они говорят, ты не такой, как другие».

Пресловутые «они» не приоткрыли занавес страшной тайны. Разумеется, я не такой, как другие. Разлагающийся кусок мяса, густо приправленный наркотиками, не имеет ничего общего с обычными людьми.

— Каждый считает себя особенным, хотя на самом деле все мы одинаково бессмысленные сгустки протоплазмы.

«Ты сам не веришь в то, что говоришь».

Я и правда уже ни во что не верил. Единственное, что я знал наверняка: возражать умирающей — не лучший способ скрасить последние секунды ее жизни.

— Ты права. Не верю. Мелю всякую чушь, чтобы не молчать.

«Хорошо, — удовлетворенная ответом, Карусель перешла к главному. — Они говорят: "Ни за что не соглашайся с ним"».

— Они? — Переход был таким неожиданным, что я не сразу понял, о ком идет речь.

«Да».

— Ах они Закадычные друзья с капота! Таинственные незнакомцы, для которых нет ничего невозможного.

«Точно».

— Почему не соглашаться?

«Потому что…» — Ее глаза расширились от удивления.

Такое выражение бывает у человека, застигнутого врасплох. Секунду назад все было как обычно, а в следующую покупатель на бензоколонке выхватывает пистолет, направляя его на усталого кассира.

— Быстро гони деньги или разнесу твою тупую башку! — кричит взвинченный до предела грабитель. — Думаешь, я шучу?

Первые несколько мгновений кассир не может оправиться от безмерного удивления, и только затем его накрывает мутная волна парализующего волю страха.

Судя по расширившимся от удивления глазам, она увидела нечто подобное.

— Это он? — Мне не хотелось оборачиваться.

И без того ясно: за спиной нет ничего, кроме дула пистолета и молодого отморозка, считающего себя вершителем чужих судеб.

«Он», — глухим эхом отозвалась Карусель.

Казалось, прямо сейчас умирающая закричит от ужаса, но вместо этого напряженное лицо неожиданно расслабилось — и она улыбнулась, став удивительно красивой.

«Нет, показалось».

— Бывает, — кивнул я в знак согласия, решив не вдаваться в подробности.

«А…»