Я тебе верю - Нелли Осипова

– Я не знаю ее телефона, – растерялась девушка.

– Телефоны всех врачей записаны и лежат вот здесь, под стеклом, – Иван указал на столешницу письменного стола, за которым сидел.

– Спасибо, я быстро, – девушка взглянула на список и стала набирать номер. Переговорив с врачом, она обратилась к Ивану: – Анна Васильевна просила оставить их в шкафу.

– Прекрасно. И спасибо вам. – Иван взял у нее сверток, открыл дверцу шкафа и положил очки на полку. – Вот здесь, на верхней полке, на случай, если я буду занят со студентами.

Девушка попрощалась и ушла.

Минут через десять и он собрался, снял шапочку, халат, переодел обувь и вышел из ординаторской.

На следующий день, утром, перед операцией, Иван Егорович столкнулся в ординаторской с Анной Васильевной. Она с огромным уважением относилась к нему, ценя в нем и человеческие качества, и высокий профессиональный уровень. Что и говорить, опыт фронтового хирурга выгодно отличал его от других молодых врачей, и довольно быстро после возвращения в alma mater Иван справедливо вошел в число ведущих хирургов клиники.

Неведомыми путями слухи о «хорошем докторе» доходили до пациентов уже в приемном покое и, редкий случай, не вызывали ревности у коллег.

– Доброе утро, Иван Егорович! Спасибо вам за очки, – приветствовала Анна Васильевна Ивана.

– Доброе утро. За очки благодарите медсестру – не знаю ее имени – это она обнаружила их и принесла сюда.

– Но позвонить мне надоумили ее именно вы, она бы не догадалась – новенькая, только из медучилища, – объяснила коллега.

– Из училища – и прямо в операционную? – удивился Иван.

– Представьте себе, очень смышленая, отлично подготовленная девочка; несмотря на свои легкомысленные девятнадцать лет, Антонина работает четко, понимает, что делает, и очень старается, – сообщила Анна Васильевна.

– Звучит прямо как речь защитника на суде, – улыбнулся Иван. – Дай-то Бог.

– Ну, мне пора, – и она вышла из ординаторской.

– А очки? – крикнул ей вслед Иван.

Она вернулась, взяла очки, которые он вытащил из шкафа и уже протягивал ей.

– Еще раз спасибо за очки. Скажите, Иван Егорович, вот очки помогают глазам, а как быть с дырявой памятью? Где, черт возьми, найти помощь или достать какое-нибудь средство от этой напасти?

– Не преувеличивайте, Анна Васильевна, вы еще молодым фору дадите, – улыбнулся Иван.

– Нет, мой дорогой, природу не обманешь. Пора на пенсию, – вот оно, лекарство от дырявой головы, – с грустью произнесла она.

– Не стоит так стремительно принимать решение, вы же прекрасно работаете, – совершенно искренне ободрил ее Иван.

– Знаете, о чем я часто думаю? Вот старый актер, он или умирает на сцене или, уходя из театра, прощается с ней: становится на колени, целует доски сцены, обнимает и целует край театрального занавеса и порой тихонечко прихватывает на память что-нибудь из реквизита. А хирург? Сколько лет работаю, а никогда не видела, чтобы хирург перед уходом на пенсию целовал пол в операционной или сам операционный стол, хотя, спасибо Пастеру, они значительно чище старого пыльного театрального занавеса. А что ему взять на память – скальпель, кохеровский зажим или маску?

– Лучше ножницы – в хозяйстве пригодятся, – со смехом добавил Иван.

– Пожалуй. В каждой шутке есть доля правды, – Анна Васильевна взглянула на часы, охнула и поспешила из ординаторской.

Жизнь в доме Пастуховых постепенно налаживалась. Из первых же полученных денег Юля отправила матери большую часть, но когда Алексей узнал, что она, по его мнению, слишком много оставила себе, он без всяких обиняков спросил:

– Юлечка, ты, конечно, вправе распоряжаться своими деньгами, как сама считаешь нужным, но скажи, какие траты здесь, в Москве, ты планируешь?

– Мне нужно только на транспорт, остальное я должна отдать Антонине Ивановне.

– Зачем? Она, что, в долг у тебя просила?

– Ой, Алексей, не надо иронизировать, вы…

– Опять вы?

– Прости… ты прекрасно понимаешь, что я хочу участвовать в общих расходах, – заявила Юля.

– Понимаю тебя, но сейчас, пока, давай договоримся, что тебе не следует этого делать, потому что твоей маме нужно выплатить долги, а потом мы вернемся к этому разговору. Ты согласна?

– Но почему, почему я должна полностью перейти на твое содержание, если я теперь стала зарабатывать? – недоумевала Юля.

– Я просто предлагаю временную помощь, пока ситуация полностью не нормализуется, вот и все. Если ты усомнилась в искренности моих намерений, тогда скажи мне об этом.

Юля молчала, опустив глаза.

– Если это следствие твоего пребывания у Сильвии… – начал Алексей.

– Нет, нет, что ты! – вскинулась Юля. – Я тебе верю, я с первого дня тебе поверила, когда ты помог нам с мамой поднять вещи в вагон…

– Тогда что же? Объясни.

Тут произошло нечто совершенно непредвиденное: Юля случайно бросила взгляд на балконную дверь – на улице лил сильный дождь, а там, на балконе, мокла большая старая кукла, привязанная к двум параллельным лескам для сушки белья. Дело в том, что голуби замучили Антонину Ивановну своим беспардонным поведением, да и Корина стала часто жаловаться: не успеешь соскоблить балкон, а там опять новый слой голубиного помета. Сначала повесили полоски фольги, но этой меры хватило на несколько дней. Оказалось, что адаптационные способности голубей ничуть не хуже человеческих, и птицы принялись за прежнее. Тогда Корина отыскала дома старую куклу своей дочери, которая вместе с другими игрушками много лет валялась на антресолях, и привязала ее к лескам. Казалось, голуби поверили, что это живой человек – ведь кукла была не какая-то современная Барби, а настоящая, большая, очень похожая на ребенка, с выразительными мигающими глазами и почти натуральными волосами. Так она и висела все засушливое лето, пугая голубей. Но вот начались дождливые дни… Волосы на кукле обвисли, и дождевая вода стекала с них прямо ей на плечи, на спину, на грудь, одежда промокла насквозь, прилипла к розовому пластмассовому тельцу, глаза закрылись, словно ей даже смотреть на этот дождь было страшно…

Когда это зрелище, как в театральном спектакле, предстало перед Юлей в рамке дверного стекла, она вдруг почувствовала острую жалость к этой игрушке, так реалистически воспроизводящей человеческий облик, что горько, горько заплакала и бросилась на балкон.

Алексей не успел опомниться, как она уже вошла, крепко прижимая к себе мокрую куклу, продолжая всхлипывать и содрогаться всем телом. Казалось, это общие слезы – ее и куклы – капают на паркет, оставляя на нем лужицы. Он кинулся за полотенцем, попробовал взять у нее куклу, чтобы Юля могла высушить мокрое лицо и руки, но она так сильно прижала игрушку к себе, что для этого Алексею пришлось бы с ней бороться. И тогда он просто обнял обеих и стоял так до тех пор, пока Юля не успокоилась.