Царское проклятие - Валерий Елманов

— Сказано: «Держись совета сердца своего, ибо нет никого для тебя вернее его. Душа человека иногда более скажет, нежели семь наблюдателей, сидящих на высоком месте для наблюдения»[125], — порекомендовал отец Артемий.

— Во! — одобрил Карпов. — Славно изрек, — и пожаловался: — Я ведь и сам оные словеса Иисуса, сына Сирахова, читывал, да ныне голова вовсе худа стала. Не иначе — к смерти дело идет, — и натужно кривил губы в иронической усмешке: — Старые кости деревянного тулупа требуют.

— Поживешь еще, сколь господь отпустит, — попытался успокоить его старец, но Федор Иванович снова лишь усмехнулся. Уж он-то получше других знал, насколько ему худо, просто жаловаться не привык — страдал молча.

Первый раз он не сдержался всего за три дня до смерти — терпеть боль стало невмоготу. Словно какой-то злобный зверь впился ему во внутренности и жадно выгрызал их, пользуясь своей безнаказанностью. И слезы текли из старческих выцветших глаз, но Карпов еще продолжал хорохориться, не сдавался и про учебу будущего великого князя не забывал. Только приходилось наклоняться пониже, подчас к самым губам умирающего, поскольку сил ему хватало лишь на еле слышный шепот.

— Главное памятуй, — тяжело произносил он. — В каждом из нас и злое сокрыто, и хорошее. Злодеи беспросветные, равно как и праведники с чистой душой, может, когда-нито тебе разок и повстречаются в жизни, а может, и нет. Посему о них и глаголить не след. О всех прочих же так поведаю: в том и состоит твое назначение, яко великого князя, дабы ты для людишек всех расстарался и такую жизнь им создал, чтоб помочь злое в себе усмирить, а хорошее чтоб само наружу из них полезло, ибо почуют они, что сие для них выгоднее будет.

— А… какую жизнь? — робко уточнил юноша.

— Чтоб купец татей не опасался и вести торг честный ему выгодно было, чтоб смерд на поле бесперечь не озирался — нет ли татаровьев поганых поблизости, чтоб волостели да кормленщики народишко не зорили, чтоб монахи по монастырям не бражничали непотребно, не пьянствовали, но богу молились, чтоб бояре верой и правдой тебе служили. Приближай же к себе, не на древность рода взирая, но на него самого. Древность, она яко ларец баский. Издаля полюбоваться — славно, а откроешь — пусто. Бывает и иное — ларец груб, не узорчат, из древа простого содеян, да порой столь грубо, что в руки взять — и заноза в пальце останется, то бишь ершист человек. Зато откроешь его, а внутрях самоцветы сплошные: лалы, яхонты да смарагды. То душа его и ум таковы. Их и ставь близ себя, — и замолчал, вспоминая свою собственную жизнь.

Из-за того, что был он хоть и из рода Рюриковичей, но уж больно захудалых, Федор Иванович и не получил боярский чин, хотя будь на его месте какой-нибудь из Шуйских, Челядниных или пускай даже Воротынских, то им и за втрое меньшее боярина дали бы. А ведь именно он ведал всеми посольскими делами со странами, что лежали к полудню[126]. Словесных кружев Карпов наслушался на своем веку немало — мастера там на это изрядные. И всякий раз он точно угадывал не то, что говорят басурмане, но — зачем говорят. Ни разу не ошибся думный дьяк, всегда точно определяя, что ныне в том-то и том-то надо крепко держаться за свое — все равно уступят. В ином же можно поспорить. И спорил. Да как — со знатных послов пот ручьем лил, когда он их стрелами своих слов забрасывал. Каждое — в цель било. А чин? Да господь с ним, с этим чином, хотя, конечно, несправедливо.

«Я-то ладно, отжил уж, — думал мрачно. — А иные? Сынов моих, к примеру, взять. Хоть им подсоблю».

И вновь продолжал почти беззвучно шептать, торопясь успеть передать все важное своему ученику. А успел ли, нет ли — бог весть.

… Схоронили его недалеко от избушки, выбрав место повыше и покрасивее. Долбили мерзлую землю долго — чуть ли не до самого вечера, то и дело отогревая ее кострами. И так получилось, что четыре стройные сосны, будто великаны часовые, встали по углам скромной могилки одного из первых воспитателей Иоанна.

То была, если вспомнить про мать (но Анфиску, а не Елену), вторая его потеря в жизни. А сколько их еще предстоит в жизни — не сосчитать. Но скорбить и печалиться по усопшему много времени старец Артемий не дал, сызнова усадив юного государя за стол.

— Мыслю, что князь Федор Иванович меня бы одобрил, — заявил он, сурово поджав и без того тонкие губы. — Сказано: «Удаляй от себя печаль, ибо печаль многих убила, а пользы в ней нет», — и добавил своими словами: — Удалить же ее проще всего, заняв душу иным. Ныне уже, полгода минет, яко мы тут. Вот-вот боярин Дмитрий Федорович за тобой приедет — а что ему поведаем?

— Так я же и святое писание ведаю, и послания апостолов, и деяния их, — возразил Иоанн.

— То славно. Но все, что потребно тебе знать, ты еще не усвоил. Да и в мирских делах не все Федор Иваныч изложить успел. Вот дабы он там ликовал, с неба на тебя взираючи, мы и продолжим, яко он хотел. Список он мне оставил, кой незадолго перед уходом из жизни составил, так что, прямо исходя из него, и приступим. Ныне у нас с тобой речь пойдет о разумном управлении всей Русью. Яко оно тебе учинити и что для того потребно поменяти.

Учеба продолжалась…

Князь Палецкий задерживался по причине уважительной. Ну, не мог он покинуть Москву этой зимой. Великий князь Иоанн, вконец разойдясь, чуть ли не каждый день казнил и миловал, то одного возводя в свои любимцы, то другого, налагая на прежнего опалу, которая считалась еще благом, ибо звереныш, вкусив крови, пролить ее уже не боялся.

К тому же мешали и государственные дела. Особенно досаждала Казань, против которой Иоанн повелел собрать рать, увлекшись новой интересной затеей. Однако настоящая война — дело долгое, ведь само сражение — лишь ее венец, конечный результат. Когда рати были готовы, государь уже охладел к этому делу, возглавить их отказался, но раз уж собрались — послал. Пришло их две — из Москвы и из Вятки, но командовали ими бестолково, а потому единственное, что удалось сделать, так это сжечь все в окрестностях Казани, поубивать тех, кто не успел сбежать, да захватить нескольких человек из знати в плен.

Сафа-Гирей, сидевший в Казани, окончательно озверел и принялся усиленно вырезать московских доброхотов, выискивая их среди своих приближенных и устраивая одну казнь за другой. Оставшиеся в живых прислали к Иоанну тайное посольство, прося войско и управы на своего хана. Словом, все закончилось тем, что двум Дмитриям — Палецкому и Бельскому — пришлось ехать и помогать ставить на престол Шиг-Алея вместо успевшего вовремя сбежать Сафа-Гирея.

Но поставленному москвичами хану, исходя из повеления Иоанна, не оставили ни одного русского ратника, и дело закончилось тем, что составился заговор, о котором Шиг-Алей узнал, но был бессилен что-либо предпринять и благодарил судьбу хотя бы за то, что ему удалось сбежать обратно на Русь, после чего на престол вновь уселся Сафа-Гирей, принявшийся зверствовать хлеще прежнего. Москве надо было не терять времени, но на этот раз Иоанн даже не велел осаждать Казань. А князь воевода Александр Горбатый со своими полками всю зиму торчал неизвестно зачем близ устья Свияги и, вернувшись в Москву, смог похвастаться лишь сотней черемисов-заложников.