Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон

–Я понимаю, о чем ты, старик. Я стобой уже два урожая. Я здесь. Разве тебе не довольно этого?

Два урожая. Это примерно равнялось четырем земным годам. Джилкит пришел как-то на рассвете и остался прислуживать слепому старику. Педерсон не возражал. Тем утром он сражался с кофейником (он до сих пор любил старомодный вареный кофе и терпеть не мог новомодных кофейных брикетов) и регуляторами плиты у себя в хижине… а на следующий день у него уже был неприхотливый, преданный слуга, ухаживавший за ним с терпением и предельным вниманием к любым его запросам. Их отношения устраивали обоих: он не просил от Претри слишком многого, а марсианин не требовал ничего взамен.

Да и не в том Педерсон был положении, чтобы удивляться или спорить.

В сезон уборки урожая он слышал, как работают в поле братья Претри, но сам старый джилкит редко отходил от хижины надолго.

–С тобой все было легче. Я… спасибо тебе, Претри,– старик ощущал необходимость высказать все это прямо, без обидняков.

Тот понимающе хмыкнул.

–И тебе спасибо за то, что позволил мне остаться с тобой, старик Педерсон,– мягко произнес джилкит.

Что-то холодное коснулось щеки Педерсона. Сначала он подумал, что это дождь, но новых капель не последовало.

–Что это было?– спросил он.

Джилкит поерзал на месте – Педерсону показалось, что от неловкости.

–Обычай моего племени,– ответил тот.

–Что?– не успокаивался Педерсон.

–Слеза, старик. Слеза из моего глаза на твое тело.

–Эй, послушай…– начал было он – и сразу же понял, что начал не с того. Он осекся от нахлынувших на него эмоций, которые полагал давно уже умершими.– Тебе не нужно… э… огорчаться, Претри. Я прожил хорошую жизнь. Серый Человек меня не страшит,– голос его звучал бодро, но все-таки старчески потрескивал.

–У моего племени нет огорчений, Педерсон. Мы знаем только благодарность, и дружбу, и красоту. Ты говорил, это недостаток, и серьезный, но мы не скорбим по ушедшим во мрак. Моя слеза – это благодарность за твою доброту.

–Доброту?

–За то, что позволил мне остаться с тобой.

Старик промолчал. Этого он не понимал. Но марсианин сам нашел его, и присутствие Претри сильно облегчило его жизнь в эти последние годы. Он был признателен и достаточно умен, чтобы промолчать.

Они посидели так, молча. Педерсон возвращался памятью к зернам событий, разбросанных в мякине прожитой им жизни.

Он вспомнил дни одиночества в огромных кораблях, и то, как поначалу смеялся над верой отца, и отцовские слова об одиночестве: «Никто не идет по дороге без спутника, Уилл»,– говорил отец. Он смеялся, заявлял, что рожден одиночкой, но теперь, согретый теплом присутствия марсианина, он знал правду.

Его отец был прав.

Иметь друга хорошо. Особенно в ожидании прихода Серого Человека. Странное дело, он думал об этом со спокойной уверенностью… но, наверное, так бывает со многими. Он знал и спокойно ждал.

Немного позже с холмов сошла прохлада, иПретри принес вязаную накидку. Он укутал в нее худые плечи старика и снова сел на крыльцо, вытянув свои ноги с тремя суставами.

–Я не понимаю, Претри,– размышлял вслух Педерсон.

Ответа не последовало. Да и вопроса-то не было.

–Просто не могу понять. К чему все это? Время, проведенное в космосе. Люди, которых я знал. Те, кто умер одинокими, и те, кто умер, не познав одиночества.

–Эта боль, старик, знакома всем,– философски заметил Претри и глубоко вздохнул.

–Никогда не думал, что мне понадобится кто-то рядом. Оказалось, Претри, что я ошибался.

–Как знать,– Педерсон почти ничему не учил марсианина. Претри пришел к нему, уже говоря по-английски. Эта странность была у джилкита неединственной, но Педерсон никогда не расспрашивал его об этом. На Марсе побывало много космонавтов и миссионеров.

–Каждому нужен кто-то,– продолжал Педерсон.

–Как знать,– повторил Претри. Педерсон согласно кивнул.

–Возможно, ты знаешь,– предположил он.

Тут марсианин застыл, положив клешню на руку старику.

–Он идет, Педерсон, старик.

По телу его пробежала дрожь, то ли от возбуждения, то ли от чего-то, похожего на страх. Он поднял седую голову, и ему сделалось холодно даже под теплой накидкой. Вот оно…

–Он идет?

–Он здесь.

Они оба ощущали это: Педерсон чувствовал, как насторожился рядом с ним марсианин. За эти годы он научился распознавать чувства марсианина так же, как тот – его.

–Серый Человек,– негромко произнес Педерсон, и ночные долины не отозвались эхом.

–Я готов,– выдохнул старик и протянул левую руку для пожатия. Другой рукой он отодвинул в сторону стакан с питьем.

Тело сковало оцепенением, словно кто-то принял его пожатие. Ему показалось, что все кончается.

–Прощай, Претри, друг.

Но ответного прощания от сидевшего рядом марсианина он не услышал. Голос джилкита донесся до него словно сквозь медленно сгущающийся туман:

–Мы уходим вместе, друг Педерсон. Серый Человек приходит ко всем племенам. Уж не ожидаешь ли ты, что я уйду один? Каждому нужен спутник.

–Я здесь, Серый Человек. Здесь. И яне один,– каким-то образом Педерсон знал, что джилкит протягивает ему свою клешню, и принял ее.

Он закрыл слепые глаза.

Прошло довольно много времени, а потом хор кузнечиков-арфистов снова сделался громче, и на крыльце хижины воцарился покой.

Ночь пришла в страну одиночества. Ночь, но не мрак.

На третий год после моей смерти я познакомился сПиреттой. Познакомился совершенно случайно: она жила в комнате на втором этаже, а мне разрешали гулять по первому этажу, ну, и еще по солнечным садам. И тогда, в ту первую и самую важную встречу, мне казалось страннее странного то, что мы вообще смогли встретиться, ибо она находилась там с тех пор, как ослепла в 1958году, тогда как я был одним из стариков с юными лицами, которые растворились после возвращения из Вьетнама.

Не могу сказать, чтобы Место было так уж омерзительно – даже несмотря на высокие стены из плитняка и покровительственный вид миссис Гонди. Ведь я знал, что рано или поздно мой туман рассеется, и мне снова захочется говорить с кем-то, и тогда я смогу уйти отсюда.

Но все это в будущем.

Я не слишком ждал этого дня, но и отсиживаться в безмятежно-спокойном Месте тоже не слишком хотел. Я как бы завис в невесомости между интересом к жизни и апатией. Я был болен; по крайней мере, мне так говорили, но я-то знал: яумер. Так стоило ли переживать из-за чего-то еще?

Совсем другое дело Пиретта.