Мой Пилигрим - Ксения Татьмянина

Это я сказала вслух. Крайние степени радости и горя людям кажутся сумасшествием. Ну, и ладно! Бьет из меня счастье перемен, что ж теперь, не танцевать?

— Тс-с-с-с… это что?

Новенькая схватила за руку. Я свое «тра-та-та» оборвала, остановилась и тоже прислушалась. Ого! Как будто кто-то с соседнего проезда подпевал — вопли пьяные, с завыванием и переходом на мычание.

— Алкаш горланит.

На всякий случай подошла к забору, где хорошие прорехи открывали вид на участок, и без труда рассмотрела шевеление фигуры на той стороне. На этом проезде дом целый, заброшенный, а еще дальше — горелый. Далеко, но все насквозь видно, а при желании можно пролезть и перебраться напрямик.

Я бы не пошла — на кой ляд мне это надо? Только… Проклятье! Так просто топать дальше на работу невозможно: фигура сникла, осталась сидеть или лежать скрючено. И песня превратилась в тихий скулеж с рыданиями.

Огляделась. Собаки не притаились на территории дома? Сунулась между досок, почти содрав пуговицу, еще раз осмотрелась — мало ли, сама старуха из-за старой дровни выскочит? Мари за мной, и отгонять ее не стала. Вроде спокойно. А человека хорошо бы проверить — вдруг медичка нужна?

— Э-э-э… вот ты изгваздался…

Мужчина явно шатался по городу всю ночь — руки обмерзли, грязный. Он и сейчас, не замечая куда, коленями стоял практически в луже. Пробил ледок и нырнул неглубоко в жижу.

— Миша! Да ладно!

— Ты его знаешь?

— Могильщик. Не старый, но знакомый.

Все-таки пьющий, и хорошо пьющий. Помню, что в Трущобном живет, рассказывал. И что, после смены набрался и потерялся, только-только и наугад домой ползет?

— Мари, иди вперед. Если гаражи открыты, найди хоть что-то теплое и принеси. Давай. Бедняга перепил и промерз. Бегом, и обратно по нашему проезду, я его попробую на ноги поднять и к нам довести.

— А Ваниль не заругает?

— Ты чего как маленькая? Я тебя сейчас заругаю! Кого больше боишься?

Новенькая убежала, а я попыталась до Миши достучаться. Тащила за руку, и он, с трудом, но поднялся.

— А-а-а-а… меченая… пусть будет проклят твой Безымянный… пусть горит в подземном аду, откуда и пришел! Пусть… куда ты меня ведешь?

— Куда надо. Вот же ты грязный… всю дорогу полз что ли?

Почему люди так себя губят? Свинское состояние, но все равно жалко. Миша оперся на мое плечо, навалился, испачкал пальто. Самое обидное — и волосы задел, из-за этого день работать с ощущением грязи на себе, а вечером отмываться и стираться глобально. Что, у Грима дома баню и прачечную устраивать? Обещала сегодня переехать, и сразу в бой — наведу шороху в доме с сырыми тряпками?

— Какой же ты весь холодный, бедняга.

Не перемерз бы до проблем с почками. Сколько он выпил? Ночью самые заморозки словил?

— И руки у него были в крови!.. И собаку жалко… За что он так по-зверски с…

Протиснуться в ту же заборную щель вдвоем — никак. Я пристроила Мишу к столбу, а сама принялась пинать соседние доски, чтобы выбить их и расширить проход. И так развалюха, чего церемониться? Хозяева из этого трухлявого коробка с дырами вместо окон вряд ли появятся.

А могильщик подышал, подрожал, и опять продолжил:

— Он псину по хребту палкой… а потом ногами… он маленький, безобидный.

— Миша… — чуть не выругалась. — Какого ляда опять сочиняешь?

— Я его своими глазами видел, как тебя сейчас! Видел… Там…

Он махнул рукой в сторону Краюшки, но почему-то мне показалось, что с направлением промахнулся. А на самом деле имел в виду сторону, где Живодерка с мураями вылезла.

— Там? — С нехорошим предчувствием протянула я, подхватила его за руку и заставила пройти дальше — на проезд, что вел к гаражам. — Ну, ладно, допустим. Расскажи подробнее.

— Как тебя зовут? Я забыл…

— Тио.

— Он демон, Тио… Страшный, черный. Рука — кости скелета, без мяса, без кожи… и старуха перед ним на коленях! И собаку она ему подвела, чтобы тот гнев… ярость выместил… а там добрая животина был…а… Кренделек, я во дворе его с Ни-ной видел.

— Врешь ты все, пьяница. Безымянный если и убил кого, то это не собаки, а твари были. Думаешь, если…

— Демон он! Вместо глаз провалы черные!

— Хватит, Миша!

— Я ведь… на кладбище. Я ведь за ним пошел, не смотря на страх, потому что у меня никакой надежды не осталось… — Миша понизил голос и, заплакав, просипел прямо в ухо: — А подобраться и близко не смог… и плохо, что не смог. Убыл бы он меня, прутом железным забил, и конец мучениям. Конец этой нестерпимой боли…

— Да куда ж ты…

Я не тягловая лошадь, и так плечо отвалилось. А он опять осел, скрючился и завыл.

Конец мучениям?

— И что там у тебя за боль? Все-таки урод ты, Миша, так врать о Гриме…

Ну, что с этим делать? Поднять его заново уже сил нет. Свидетелей, я осмотрелась, вроде бы тоже нет. Попытавшись добраться хоть как-то до лица или шеи, я грубо вцепилась могильщику в волосы на макушке и заставила оторваться от земли, в которую он уперся лбом. Перехватила за подбородок и освободившейся ладонью нырнула за воротник грязной куртки.

Вспыхнуло тут же. Быстро поползли белые крупные завитки от пальцев внутрь одежды, где не видно. Я ощутила, как искры щекотят кожу и заставляют ежиться от колкости руки, до самых плеч. Подбородок и шея Миши тоже осветились. Он весь обмяк, заплакал совсем как ребенок и проскулил:

— Я не знал… сердцу не прикажешь, тебя не любил, а ее — да! Прости! — Оторвал ладонь от подбородка и ткнулся в нее, поцеловал. — Я не знал, что ты так с собой… разве это преступление, хотеть счастья и жить по любви?

Это же надо — сердечные драмы. Что там за вина? Первая жена руки на себя наложила, когда Миша ушел? Если угадала, то хорошо. Я почти прилегла ему на спину, обняла покрепче и шепнула спокойно:

— Не виню я тебя, родной мой. Люблю тебя больше жизни, и потому отпускаю, слышишь? Как случилось, так и случилось, ничего не поправить. Люби ее, раз любишь, а силком я бы все равно не смогла тебя с собой оставить. Не жизнь это.

— Х-ы-ы…

Миша вдруг извернулся, стащил меня к себе и обнял сильно, прижав голову к плечу, и грязной рукой стал гладить по голове.

— Ты прощаешь меня?

— Прощаю. Только не пей больше, ладно?

И гадко, и радостно. Огромным усилием воли я терпела и не вырывалась, понимая, что он прижимает к себе свою бывшую — покойную или нет не знаю, — но в искуплении вины. Слюнями фыркает куда-то в ухо. И пахнет от него не розами. Ладно, это смывается. А вот если ему на душе лучше станет, и он бросит пить от груза, который камнем лежал, это прекрасно.