Вдвоем веселее - Катя Капович

Или еще лучше начну с более раннего периода. С того, как одиннадцать лет назад у нас родилась дочь и мы укладывали ее в картонную коробку из-под яблок, потому что денег на детскую кроватку у нас не было. Занять их было не у кого, потому что те, кто мог дать, давно перестали в нас верить. И как мы потом смеялись над одной эксцентричной американкой, которая принесла нашей запеленутой в украденную из роддома простынку девочке серебряную погремушку из магазина Тиффани. Когда я попробовала сдать погремушку обратно в магазин, чтобы выручить за нее триста долларов, погремушку у меня не приняли, сказали, что она была продана на окончательном сейле. Скидка была ерундовая – десять долларов, но в них-то и заключается вся ирония. В том, что эта щедрая идиотка не могла не сэкономить на нас. Когда я пришла домой, муж сказал: «Это даже хорошо, что погремушка останется у нас. Пусть у ребенка с младенчества развивается чувство изящного».

А еще лучше, если я начну с главного. С того, что мы – поэты, нас и так жизнь немало покорежила. Я скажу на суде то, что говорила своему начальнику, когда он мне выписывал последний чек: «Вот ты читаешь биографии великих и в них натыкаешься на упоминания о людях, сыгравших в их жизни какую-то роль – кто положительную, а кто и наоборот. Ты при этом думаешь, что всё это происходило где-то и с кем-то, а на самом деле это происходит с тобой и прямо сейчас!» Я скажу им это и закончу свою речь тем, что этот проклятый суп они всё равно в конце рабочего дня сливают в помойный бак. За всеми этими трескучими размышлениями я заснула, а когда проснулась, то увидела разгоревшуюся над моей головой голую лампочку. Может быть, она знала, что где-то за стенами тюрьмы уже занялся вечер, и тихо приветствовала его повышенным горением. Я тоже поприветствовала приход вечера и, перелегши на спину, стала изучать написанные на стенах и потолке граффити. Их было много, я запомнила только некоторые. Life sucks, and then you die, а рядом надпись интимного характера: «Девочки, мастурбация помогает». Другая запись, сделанная губной помадой, ранила меня в самое сердце: «Я люблю Иисуса Христа!» И номер телефона.

Исключительно чтобы скоротать время, я рисовала себе в воображении этих женщин, побывавших тут до меня. Они были разными: ожесточенными и добрыми, вульгарными и не очень. У кого-то из них еще были близкие, а кто-то был совсем один на белом свете. О чем они думали, лежа на этой койке? Хотели ли выйти на свободу или им на этой свободе нечего было делать, кроме как воровать, колоться дрянью, спать на скамейках, укрывшись от дождя ветошью и полиэтиленовыми мешками?

Голода я больше не чувствовала, но мне сильно хотелось курить. Я стала ходить по камере взад-вперед, считала шаги, считала прутья на решетке, потом снова легла и, кажется, снова задремала, потому что скрежет решетки совпал у меня с видением небольшого демона, скрежещущего зубами. В десять часов, когда моя конвоирша пришла за мной и повела меня обратным коридором к выходу, мне хотелось расцеловать ее.

Мой отец просидел в тюрьме восемь лет и, освободившись, сказал, что ни о чем не жалеет. Я провела в тюрьме восемь часов и могу сказать только одно – лучше свободы ничего нет.

В предбаннике меня представили женщине – тюремному инспектору. Назначив мне дату суда, она посмотрела на меня и шепнула:

В понедельник вечером мы с Филиппом сидим на крыльце в ожидании знакомого адвоката. Он обещал заехать после работы. Во вторник – суд.

Знакомый адвокат – его зовут Мэтт – подъезжает ровно в шесть. Знаю я его так: наши дочери дружат, и, заходя за своей, он дежурно спрашивает, как дела, и я дежурно отвечаю, что прекрасно.

Это длинный человек с птичьим лицом и немного развинченной в бедрах походкой. В руках у него пакет с сэндвичем, он приехал сразу после суда. Я немного нервничаю, мне неудобно, что я так низко пала. Отец подруги нашей дочери. В общем, понятно.

Он, видя, что я жмусь и мнусь, хлопает меня по плечу:

– Слушай, я тут тоже попался месяц назад. На парковке Стар-маркета выкурил после работы джойнт… Меня пробил такой голод, что я пошел в магазин и сдуру прямо там засосал бутылку пенящихся сливок… Короче, что ты украла?

– Суп.

– Еще что?

– Пакет сосисок.

– Понятно. – Он проглядывает мои бумаги. – А ты видела, что подписываешь?

– Разумеется, видела.

– Прочитай вслух!

Я начинаю читать:

– Задержанная вела себя агрессивно, при задержании пыталась съесть вещественное доказательство.

– Что это всё значит? – спрашивает он.

– Я, – говорю, – хотела съесть суп.

– После того, как задержали? Ха-ха! Остроумно! – говорит он, оглядывая меня и мужа.

– Точно больше ничего не крала?

Странно, думаю, а ведь для него такой разговор в порядке вещей.

– Больше ничего.

Он посмотрел на часы и заторопился:

– В общем, говорить будешь следующее. Торопилась к ребенку, взяла продукты, когда вышла, вспомнила, что не заплатила. Сразу сообщила об этом спецработнику, который стоял в дверях.

Я благодарно часто киваю. Может быть, слишком часто.

– Что у тебя с головой? У тебя нервный тик? Это бы подошло!

У меня, к сожалению, нервного тика нет, и он продолжает инструктаж:

– Упомяни, что принимаешь антидепрессант! Принеси с собой аптечный пузырек. Если что, врач, надеюсь, подтвердит? Очень хорошо. Главное, повторяю: хотела заплатить, но мне не дали. Всё поняла?

Филипп записывает всё, что говорит Мэтт. В Гарварде конспекты Филиппа ходили по рукам.

– Что самое большее могут сделать? – спрашивает Филипп у него.

– Могут посадить на три месяца. Для острастки.

Мне очень не хочется возвращаться в тюрьму, даже на день.

С вечера зарядил мелкий злобный дождь и сыпал, не переставая, всю ночь. Этот же дождь встретил нас утром, когда мы вышли из дому, чтобы ехать в суд. Здание суда поразило нас своими контрастами. Внутри нехитрой кирпичной коробки оказалась сложная система арок, переходов, лифтов, коридоров, застекленных или разгороженных металлическими барьерами кубиков, в которых сидели, стояли, передавали друг другу телефонные трубки служащие. Казалось, что и над ними идет дождь, и что посетители у окошек стоят под дождем, и все мы медленно перетекаем из одного отсека в другой. Честные люди и преступники, стражи закона и воры. На втором этаже мы заполнили необходимые бумаги и зашли в большую темную залу, где Мэтт должен был сидеть отдельно, рядом с другими адвокатами, а мы отдельно – рядом с другими преступниками и их родственниками. Передо мной слушались четыре дела. Судили двух придурков, которые застрелили третьего, не поделив общую девушку; судили парня, который вытащил из машины радиотехнику. Судили женщину: по-английски она не говорила и, похоже, ни на одном из других языков тоже. Ее судили за наркоманию, но тут же сходу отправили на освидетельствование психиатров. За этими тремя делами слушалось дело идиота из группы «За жизнь». Он рассылал врачам-абортологам письма, мол собирается взорвать клинику. У всех подсудимых были адвокаты, государственные и частные. Адвокаты сидели на отдельных скамейках за полукруглой деревянной перегородкой. Когда доходила очередь до их клиента, адвокаты подходили к судье и, наклонившись, что-то говорили ей на ухо. Мой адвокат сидел среди них. Мы перемигнулись.