Здесь и сейчас - Гийом Мюссо

Я нашарил в кармане пачку сигарет и коробок спичек, которые сунула мне официантка в «Мак-Киллане». Вытащил сигарету, закурил и с несказанным удовольствием выпустил дым.

— Даже покурить ты теперь не можешь. Хотя курево тебя и сгубило.

Я выпустил новый клуб дыма, и он на миг застыл в морозном воздухе и только потом растворился.

— В конечном счете ты оказался прав: никому и никогда доверять нельзя. Спасибо, что предупредил меня заранее, хотя я не извлек из твоего урока должной пользы.

Птица вспорхнула с ветки, и она качнулась, уронив вчерашний снег.

— Да-а, я тебе еще не сказал, что ты теперь дедушка. И никуда тебе от этого не деться. У меня сын, ему девять лет, и еще дочка, ей три годика. Я не очень хороший отец, но у меня есть извинение. В отличие от тебя.

Я поднялся с изгороди и подошел поближе к камню. Могилка голая. Ни букетика цветов, ни венка, ни кустика.

— Почему-то мне кажется, что твои детки нечасто тебя навещают. Я прав? В общем, выходит, что никто по тебе не скучает. Мне-то казалось, что ты только ко мне не испытываешь привязанности, но я ошибался: ты и родных детей не особенно жаловал.

Я снова выпустил дым, и он показался мне горше предыдущих затяжек, и я раздавил окурок каблуком.

— Почему ты не любил нас, Фрэнк?

Я сделал еще шаг и теперь почти что уткнулся в надгробный камень.

— Знаешь, в последнее время я много про это думал и, мне кажется, начал что-то понимать. Ты не любил нас, потому что любовь делает человека уязвимым. Стоит появиться ребенку, и ты боишься его потерять. Это факт. Как только появляются дети, ты становишься безоружным. Беззащитным. Если кто-то захочет тебе сделать больно, он сделает это, и сделает легко. Не притрагиваясь к тебе. Ты становишься легко достижимой целью.

Туман понемногу рассеивался. Солнечные лучи просочились из-за ближайшего склепа.

— Но ты, — продолжал я, — ты не захотел стать слабым. Ты хотел оставаться недосягаемым. Хотел оставаться свободным, обязанным всем только самому себе. Я ведь правильно уловил суть дела? Ты не будешь спорить? Ты не любил нас, чтобы не оказаться в слабой позиции. Ты не любил нас, чтобы сохранить свою защищенность.

Подул ветер. Я дожидался ответа, но так ничего и не услышал.

И вдруг сильно запахло флердоранжем.

Нет, не может быть!

Но уже началась дрожь, судорога скрутила руки и ноги, а я все пытался понять, что же такое происходит: сейчас шел только восьмой час. Прошло всего часов двенадцать с тех пор, как я появился.

Да нет, я не могу испариться так рано!

Но электрический разряд уже ослепил мой мозг.

Земля, подернутая инеем, уходила из-под ног…

Я исчез.

Одиночество, к этому чувству я привык, а вот ненависть, она пострашнее одиночества.

Джон Ирвинг

0

Свежий, бодрящий запах лаванды.

Лесные ноты сосновой смолы. И фоном чудесная мелодия Volare,[41]исполняемая теплым обволакивающим голосом Дина Мартина. А еще чуть слышное поскрипывание виниловой пластинки.

У меня сильное сердцебиение, я весь в поту. Никак не могу разлепить веки. В горле страшная сухость, кажется, что во рту полно песку. Голова разламывается, словно похмелье так и не прошло.

В животе урчит. Я пытаюсь встать, но у меня сводит ноги.

В конце концов жажда все-таки заставляет меня открыть глаза. Это день. Понемногу я прихожу в себя. Смотрю на часы, сейчас самое начало пятого.

Я полулежу в старом кресле «Честерфилд» в помещении с обстановкой 50-х годов. Перевожу взгляд на этажерки вокруг меня: баночки с кремами, лосьоны, куски мыла, кисточки, проигрыватель. Я встаю на ноги, пошатываясь, добираюсь до двери и разбираю буквы на вывеске.

Я в малюсенькой парикмахерской в Ист-Гарлеме.

1

— Располагайся, парень! — Голос раздался откуда-то сзади.

Едва не подпрыгнув от неожиданности, я обернулся и увидел хозяина, темнокожего, с седой бородкой, в фетровой шляпе, рубашке, подтяжках, жилете и полосатых брюках.

Взмахом руки он предложил мне сесть в наклонное кресло из красной кожи.

— Я не слышал, как ты вошел. Но не скрою, стал глух, как колода, — сообщил он с громким смехом.

— Прошу прощения, сэр, но…

— Зови меня Джебраил.

— Мне очень хочется пить, Джебраил. Могу я попросить у вас стакан воды и таблетку аспирина?

— Сейчас принесу, — пообещал он и исчез в задней комнате.

В углу на одноногом столике из красного дерева я заметил стопку журналов. Самым свежим был номер «Энтертейнмент Уикли»[42]с датой 24 февраля 2012 года. На обложке фотография светловолосой женщины с короткой стрижкой и суровым взглядом, под фотографией подпись:

Лиза Эймс

Встреча с героиней сериала

«Бывший форвард».

Новый потрясающий сезон.

Это была новая Лиза, такой я ее не знал, — холодная, вызывающая, сухая. Я перелистал журнал, пробежал статью по диагонали. Выходит, Лиза все-таки получила роль, о которой мечтала. Я не знал, смеяться мне или плакать.

— Держите, молодой человек, — сказал Джебраил, протягивая мне сифон с сельтерской водой и блистер парацетамола.

Я принял две таблетки, выпил три стакана воды и почувствовал себя гораздо лучше, хотя вид у меня был такой, что краше в гроб кладут.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале и расстроился. Мне было уже сорок шесть, и никто не дал бы мне меньше. Глаза помрачнели, ввалились, под глазами синяки, в углах глаз — гусиные лапки. Волосы уже не темные, как когда-то, а с проседью, а на лбу залысины. На шее складки, кожа вялая, подбородок обвис. Уже нет больше четкого овала, твердых скул. Две складки пролегли от крыльев носа к уголкам губ. Щеки ввалились. Вид понурый.

Огорченный, измученный, я плюхнулся в кресло. Джебраил положил мне на лицо горячую салфетку с ароматом перечной мяты. Я сидел, расслаблялся, а он правил бритву на кожаной подушечке. Потом взбил помазком мыльную пену в чашке, покрыл этой пеной мои щеки и стал уверенно водить бритвой по моей коже. Я доверился его опытной руке и стал вспоминать «свои подвиги вчерашнего дня».

Ссора с Лизой вышибла меня из колеи, и я натворил черт знает что. Испортил драгоценный день, который мог бы провести с детьми.