Фаворит - Валентин Пикуль

— Из Коллегии иностранной, — распорядилась она, — надобно послать человека ловкого, чтобы объехал моих сородичей и дал понять каждому: Россия для них навсегда закрыта…

Сознательно разрывая связи с отечеством, она выгадывала во мнении русского общества. Сейчас все оправдывало низложение Петра, но ничто не оправдывало восшествие Екатерины: ссылки в манифестах на «промысел Божий», на «избрание всенародное» были наивны, — императрица понимала, что заняла чужой стул, но ничего умнее придумать не могла! Потому-то щедро задаривала всех улыбками и подачками, наклоняя рог изобилия над головами тех, кто помогал ей добыть престол…

Просматривая списки Конного полка, Екатерина увидела, что Потемкина предлагают произвести в корнеты.

— Для него этого мало… — Своей рукой начертала: «Быть в подпоручиках». — Гришенька, — ласково спросила она Орлова, — не подскажешь ли, чего желать может Потемкин?

— Какой еще там Потемкин? — сладко потянулся фаворит.

— Конный! Волосы у него такие курчавые.

— Не тот ли, что в Ропше сейчас с Алеханом? Так этот тезка мой бедноват… так и быть — отсыпь ему!

Екатерина хотела дать Потемкину 3000 рублей.

— Не балуй, — не позволил фаворит.

— Ну, тыщу дам. И сервизик добавлю.

— А этого мало. Станет рожу кривить…

Потемкин получил две тысячи рублей с сервизом: на кота широко, на собаку узко. Ладно, и на том спасибо. Но долга митрополиту Амвросию Зертис-Каменскому он, конечно же, не вернул…

Петра не торопились увозить из Ропши, и он даже просил доставить ему кровать из Ораниенбаума. Стража возмущалась:

— Вот еще! Таскайся по лесам и болотам с мебелью…

Среди охраны зрело недовольство: в Петербурге сейчас балы и гулянки, там раздают награды, делят мужиков и деньги, там пляшут, а ты сиди в этой Ропше, где с болот тянет туманом, квакают лягухи и тучей вьются неистребимые комары… Когда Петра бросало в очередной обморок, караульные только радовались:

— Даст Бог, и окочурится, тогда уедем…

Петр был заперт в комнатах, окна которых задрапировали плотными шторами. Он просился гулять по берегу пруда, в котором рыбы были приучены всплывать при звоне колокольчика.

— Хочу поймать рыбку, — говорил он.

— Окажите рыбке милость, — соглашался Алехан.

Но в дверях часовые скрещивали багинеты ружей.

— Ах, до чего же строгие! Я бы и пустил вас до прудочка, но часовые не дозволяют. Не лучше ли нам еще выпить и поспать?..

3 июля в Ропшу силком доставили лекаря Лидерса.

— Чего зубами стучишь? — спросил Алехан. — Поставь бывшему царю клистир с опилками — и дело с концом.

— Знаю я, какие концы бывают в России: вы его в крепость запрете, и меня туда же, — верно рассудила медицина.

— Делай свое дело. Больно много ты знаешь.

Лидере, осмотрев Петра, сказал Орлову:

— Зачем меня тревожили? Он нетрезв, но здоров.

Алехан предупредил Екатерину: «Я опасен, чтоб урод наш севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил.» Догадливая женщина поняла, что не сегодня, так завтра она овдовеет!

6 июля (именно в день ее обращения к Дени Дидро) понаехали в Ропшу гости — актер Федор Волков и капитан Шванвич; князь Барятинский сразу распечатал бутылки с вином, шлепнул на стол измызганные картишки; зажгли свечи для раскуривания трубок…

Алехан, проходя мимо, указал Потемкину[6]:

— Гришенька, постой-ка в дверях… Никого к нам не пущай, а кто выбегать станет, того без лишних слов лупи прямо в соску!

Пока они там играли и бесновались, Потемкин отдал себя на съедение ропшинским комарам. В комнатах государя «вдруг послышалась возня, будто передвигали тяжелую мебель, потом на крыльцо выскочил Алехан — с вилкой в руке, вилка была в крови.

— Вот и все, — сказал, — фараона не стало…

Перегнувшись через перила, Орлов начал громко блевать, нечаянно забрызгав Потемкина. Вытерев рот, изуродованный чудовищным шрамом, он далеко в кусты забросил вилку:

— Ты мне нужен — в Петербург надо скакать…

Потемкин шагнул в комнаты. Император валялся на полу, шея его была в рваных ранах, возле головы лежала окровавленная подушка. Шванвич бинтовал свой громадный кулак, укушенный императором, Барятинский веником подметал с полу осколки бутылок.

— Кто ж его так? — Потемкин кивнул на мертвеца.

Князь Федор треснул его веником по лицу:

— Кто, кто! Дурак такой, еще спрашивает… Вот укажем, что твоя работа. Эвон свидетелей сколько-все подтвердят…

Потемкин затих. Шванвич поднес ему вина:

— За помин души… хвати, вахмистр!

Со двора вошел Алехан, уже протрезвевший. Присел к столу. Писал легко, не думая, брызгая пером.

— Вези, — передал написанное Потемкину. — Ты — конный, доскачешь легко. Вручи лично матушке…

Потемкин снова предстал перед Екатериной; стройная и гибкая, она еще не сняла черных одежд, которые очень шли ей.

— Из Ропши — от Орлова! Вашему величеству.

Она извлекла из пакета лист серой бумаги: «…Сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка — его нет на свете… Повинную тебе принес, и розыскивать нечего».

Екатерина отправила курьера в Кексгольм, чтобы Иоанна везли обратно в Шлиссельбург, но обязательно сделали остановку в деревне Мурзинке. Потемкину велела:

— О том, что привезли, прошу молчать до публикации манифеста, а о том, что знаете, прошу молчать до смерти…

Императрица депешировала Станиславу Понятовскому о кончине мужа: «Страх причинил ему диарею. Он ужасно много пил, геморроидальная колика возобновилась с воспалением в мозгу, два дня он был в этом положении, и, несмотря на помощь докторов, скончался… апоплексический удар убил его!» Мнимые геморроидальные колики перекочевали и в манифест о смерти Петра III.

Потемкин возымел надежду, что теперь Екатерина даст ему золотой ключ камергера, но получил только 400 крепостных душ. Парня, как видного жениха, стали зазывать в гости; бывая в свете, он удивительно точно имитировал походку императрицы, мастерски передразнивал ее немецкий акцент… Федор Волков уговаривал его бросить двор и гвардию:

— Иди в театр! Великий актер в тебе пропадает…

Страшная буря разметала в щепки корабли, на которых были отправлены из России в Голштинию войска бывшего императора.