Индия. Записки белого человека - Михаил Володин

Я ошибся, но не сильно: первым оказался безбровый англичанин с крупной серьгой в ухе. Он как-то незаметно слинял утром второго дня. Американец продержался целых пять суток и стал вторым. На шестой день случился обвал — ушли сразу три студента: еще один американец с длинными, красиво уложенными дредами и наманикюренными ногтями на пальцах ног; австриец в майке «Ред хот чили пепперс», все шесть дней просидевший как-то боком, чем он немало удивлял остальных студентов; еще был совсем незапомнившийся юноша — никто из нас не знал, откуда он.

Начинали курсы сорок один студент и сорок пять студенток. К концу на мужской половине оставались занятыми тридцать четыре, а на женской — сорок три куши. Все-таки не зря говорят, что женщины лучше переносят боль!

В черноте мозгового колодца

Пятый день принес не только боль и слезы, но и неожиданную радость. Начав практиковать собственно Випассану днем раньше, поначалу мы учились чувствовать меленький треугольный участок кожи под носом. От этого треугольника перешли к остальному телу.

— Следите внутренним зрением за тем, что происходит с вашим телом. Направляйте внимание от головы к ногам — от темени к кончикам пальцев. Старайтесь осознать ощущения, которые испытывает ваша кожа. Ощущения могут быть любыми… Любые ощущения… Тепло и холод, щекотка и пот, легкость и тяжесть, покалывание, подергивание, пощипывание. Это может быть все, что угодно…

Из динамиков несется голос Учителя, и я его ненавижу. Он специально говорит так медленно, что хочется спать. Он пропевает согласные. Хрипит, сопит, манерно интонирует. За тридцать минут, которые Гоенка объясняет технику, он успевает тридцать раз повторить, какими могут быть ощущения на коже!

«Хватит! — мысленно кричу я. — Я еще не полный идиот, хотя наверняка здесь им стану».

Но что магнитофону до моих воплей?! Он знай себе повторяет: «Покалывание, подергивание, пощипывание…»

Так я думал перед ужином. А вечером все изменилось. Радость налетела внезапно, не оставив следа от владевшего мной раздражения. Я сидел на куши и с закрытыми глазами пытался представить собственное темя. Дальше надо было почувствовать, что с этим теменем происходит. До поры до времени получалось не очень: я видел мысленным взором пучок седых волос, и больше ничего. Пролезть вглубь головы не получалось, и ощущений на темени не было никаких. Я заставлял себя представить эту картину еще и еще, но ничего не выходило. А потом я решил сменить тактику: вместо головы вообразил белый шар с небольшой черной блямбой на самой его макушке. И едва мне это удалось, немедленно внутри шара — то есть бедной моей головы — что-то щелкнуло, и в том месте, где у новорожденных младенцев находится «родничок», раскрылась черная яма. Не было там ни покалывания, ни подергивания, ни пощипывания — в глубине провала скрывалась слабая, еле различимая, но оттого еще более тревожащая боль. Края же ямы напоминали надломленную ледяную корку, под которой чернела бездонная полынья.

Носоглотка, сэр!

Если сконцентрировать внимание на каком-нибудь участке тела, то через некоторое время там возникнут ощущения. То есть что значит возникнут? Они там были, есть и будут. Но дикий наш ум, не желающий ни на секунду остановиться, прислушаться и разобраться, проходит мимо слабых сигналов, которые подают возникающие и исчезающие частицы материи. Анича, всё анича! Возникают и исчезают. Возникают и исчезают. Ничто не вечно под луной. Кто это сказал? Будда? Нет, живший за четыреста лет до него царь Соломон — Экклезиаст то бишь. Все течет, все изменяется. А это кто? Это младший современник Будды Гераклит. А что, собственно, сделал Будда? Будда предложил убедиться в этом на собственном опыте.

Сиддхаттха Готама две с половиной тысячи лет назад создал религию, как нарочно, для современных западных скептиков. «Не верьте ни учению, ни учителю, ни мне. Верьте лишь тому, в чем вы убедились сами», — так говорил он.

Теоретически мы знаем, что все течет и все не вечно. Но лишь теоретически! Это интеллектуальная мудрость, Чинта-мая Панья. Будда не признавал ее и требовал, чтобы человек потом и кровью добывал Бхавана-мая Панья — мудрость собственного опыта. И вот я, не будучи никаким буддистом, сижу на пятках и осторожно передвигаю внутренний взгляд с темени на затылок и чувствую, как там, внутри, пульсирует тяжелая густая кровь. А еще через несколько мгновений по коже пробегает легкая, едва заметная волна, словно волосы шевелятся. Не давая вибрации утихнуть, я перевожу внимание на виски — сразу на оба. И немедленно тонкий обруч плотно охватывает голову. Теперь надо понемногу опускать его вниз, вдоль тела. Вот обруч минует лоб, глаза, нос, рот… Вот подбородок и шею. Теперь надо продеть сквозь него плечи. Пока я замираю в замешательстве, обруч, расширившись, охватывает тело и плавно скользит вниз по груди и по животу. И там, где он проходит, кожа напоминает гудящий улей.

Вначале рой пчел находится где-то совсем далеко, на границе слышимости. Но с каждым новым движением обруча гудение становится все более и более явственным. Я пишу «гудение» и понимаю, насколько это не точно. Волнение, возмущение, зуд, покалывание, подергивание, пощипывание… Простите меня, Учитель, за то, что ваши повторы в какой-то момент вызвали мое раздражение. Теперь я понимаю, как трудно описать телесные ощущения!

И вот, когда во всем теле — от темени до пальцев ног — возникает этот гул, становится ясно, что более всего это похоже на слабый, едва различимый электрический ток. Ток, бегущий по коже, пронизывающий почти всю ее поверхность. Почти, но не всю! В некоторых местах остаются «слепые пятна». Там нет ощущений, точнее есть, но грубые. Позже я научусь с ними бороться, уничтожать их, а пока они торчат скальными островами из охваченной волнением морской воды. Пусть торчат, я занят другим! Я устремляю прожектор внимания в собственную ноздрю и шаг за шагом по темной невидимой тропе ухожу в ее глубины. Вот я дошел до места, где у меня как бы расслоилась слизистая оболочка: когда дотрагиваешься до него пальцем, всегда хочется чихнуть. Сейчас я тоже еле удерживаюсь от чиханья и, чтобы не нарушить медитацию, быстро оставляю его позади. Дальше — место перелома.

Когда-то, в университете, я играл в футбол за сборную факультета. Шел матч с матфаком. Я прыгнул за мячом вместе с вьетнамцем из команды противника — оба хотели ударить по нему головой. Я дотянулся и ударил. А вьетнамец был ниже ростом, он дотянулся лишь до моего носа.

Мне трудно дается это место. Там — пробка. Стоит мне схватить хотя бы легкий насморк, как правая ноздря перестает дышать. Все дело в переломе, я физически чувствую, с каким усилием проходит воздух вдоль этого участка. Где-то здесь должны быть гайморовы пазухи. А еще следы аденоидов, которые мне вырезали в десятилетнем, что ли, возрасте. Тогда меня насильно кормили мороженым — на третьей порции я начал кричать и мотать головой из стороны в сторону. От этого начавшая застывать кровь снова полилась ручьем.

Впрочем, что и где должно находиться — лишь догадки. Я не чувствую ни пазух, ни шрамов от аденоидов. А чувствую я, как расширяется проход и, образуя спрятанную уже в полной темноте пещеру, уходит куда-то вниз. «Проход между носом и ртом, носоглотка!» — догадываюсь я. Ах, как жаль, что я не знаю анатомии! Куда ползет луч прожектора, это крошечное пятно внимания? Не знаю, ничего не знаю! Чувствую только, как реагирует слизистая, словно ее щекочут павлиньим пером. И хочется вырвать. Нет, в самом деле, хочется вырвать! Засунул, понимаешь, пальцы в рот и тужишься. Но пальцы — вот они, на коленях! Это мое внутреннее зрение, это оно орудует во рту! Я чувствую собственные гланды — в отличие от аденоидов, они у меня целы. И дальше — нёбо. Здесь тоже щекотно. А по краям языка кисло, словно железные усики плоской батарейки — таких уже и не выпускают! — одновременно поднес к языку. А под языком, у перепонки, льются потоки слюны! И я едва успеваю ее сглатывать, сглатывать, сглатывать. Я не могу прекратить это дурацкое занятие по собственной воле — мной владеют восторг, и радость, и гордость. Но звучит гонг, означающий конец медитации и окончание пятого дня. Дня, который чуть не стал для меня последним на курсах Випассаны.