Концерт для виолончели с оркестром - Елена Катасонова

- Когда ты поедешь? - спросила накануне Любовь Петровна, не ответив на поздравление "с наступающим Новым годом".

- Скоро, - ответила Рабигуль.

Зажужжал телефон. Рабигуль схватила трубку и тут же, как обожженная, бросила на рычаг: "Вдруг Володя?" В двенадцать позвонила маме, в Талды-Курган.

Как ни странно, соединили сразу.

- Как ты, детка? - встревоженно спросила мать. - Я о тебе все думаю... Когда ты едешь?

- Скоро, - ответила Рабигуль.

Она вернулась к столу. "Пойми, - писала она Алику, - я никогда не любила. Просто не знала, что это такое. Нет, я, конечно, любила тебя, ты не думай, но это была какая-то другая любовь, девичья, ненастоящая. Теперь все иначе: я без него не могу..." Ей казалось, что пишет она деликатно, выбирая слова самые щадящие, мирные, не понимая, что нет ничего страшнее мирных, щадящих слов. В минуту прозрения Рабигуль это почувствовала. Скомкав листок, бросила его в корзину и написала коротко, жестко, что полюбила другого и просит Алика дать ей развод, если, конечно, это не помешает его карьере.

7

Все получили весточки с этой диппочтой, первой в Новом году. Все заранее всех поздравили, отправив тщательно отобранные в супермаркете, с золотом и серебром, открытки на далекую, холодную и не очень счастливую родину. Теперь ждали ответов и, конечно же, их получили. Из холщового мешка вывалился целый ворох разноцветных снегурок, елок и дедов морозов.

- Тебе!

Алику вручили три открытки - с работы и от друзей - и два письма: толстое - от мамы, тоненькое - от Рабигуль. Весь день пролежали письма на его рабочем столе, в углу, открытки же он положил под стекло.

Он писал отчет о последней поездке и все поглядывал то на открытки, то на письма в праздничных ярких конвертах.

- Ну и выдержка у тебя, - сказал сидевший за соседним столом Андрей Александрович. - Я, например, сразу прочел, залпом.

- А зачем торопиться? - улыбнулся Алик. - Приду домой, вскипячу чаек и прочту.

- Молодец! - непонятно за что похвалил его Андрей Александрович и склонился над своими бумагами.

Вечером никого из посольства, торгпредства и ГКЭСа нигде не было видно: ни на лавочках, где обычно сидели и болтали женщины, ни в бильярдной, ни в бассейне. Все читали и перечитывали полученное, стараясь прочесть между строк, как там на самом деле дома, все строчили ответы, чтобы успеть к обратному отъезду курьеров.

Довольный своей выдержкой Алик заварил чай, выжал в чай пол-лимона, как это делали здесь, в Алжире, положил в вазочку печенье "Мария" и уселся читать. Первым открыл, естественно, письмо Рабигуль. Прочитал три фразы, написанные четким, старательным почерком. Дальше все было смутно, все куда-то пропало: время, место, состояние. Разбился вдребезги отброшенный гневной рукой стакан, и крепко заваренный чай с готовностью впитала белоснежная скатерть; откуда-то возникла квадратная бутылка виски, Алик пил из горла, и тонкие, противные струйки текли, скатываясь к шее, по подбородку; подушка с дивана оказалась вдруг на полу, Алик пинал ее ногами, добиваясь зачем-то, чтобы вылетел пух. Подушка упорно не поддавалась, и тогда Алик варварски взрезал ее ножом, а там, внутри, оказались какие-то сушеные водоросли, и он с отвращением вытряхнул их на мавританский ковер.

Проснулся он среди ночи, не понимая, где он и что с ним. Почему он лежит на ковре и морда вся в водорослях, да еще сушеных? "А-а-а.., вспомнил... Моя раскрасавица наконец-то откликнулась на мольбы приехать..." Алик встал с превеликим трудом - качнулась, поплыла, завертелась комната, жадно присосался к носику чайника: пить хотелось ужасно. А что это еще за бутылка? Он, что ли, один ее высосал?

Ни фига себе... Где анальгин, мать его так! Ну, аспирин, что ли... Уф, вроде легче.

Алик побрел по квартире, везде зажигая свет - страшно одному в пустом доме, - скомкал скатерть и поднял с пола осколки стакана, разрезав ладонь и залив ее йодом. Он не стал дожидаться рассвета. Смирив дрожание пальцев, отстукал на машинке короткое заявление в суд. К нему приложил письмо Рабигуль, аккуратно прикрепив его к заявлению скрепкой. Подумав, написал еще одно заявление, в загс, и к нему "собачку" для бывшей жены: "Кажется, если нет детей, то разводят в загсе. У нас их, слава Аллаху, нет".

Ни обращения, ни подписи, никаких "жалких" слов.

Должно быть, не было признание Рабигуль такой уж для него неожиданностью. "Это я любил, - подумал Алик. - Она меня только терпела".

Алик закурил горькую сигарету - здесь, в Алжире, он стал курить, - сел на постель, схватился двумя руками за гудящую, больную голову. Десять лет, даже больше, скрывая от себя самого, притворяясь спокойным, уверенным, боялся и ждал он этой минуты: когда его бросят. Как он устал от этого бесконечного, выматывающего, унизительного ожидания! Теперь станет легче. Не сразу, но станет. Он подождет.

Про письмо матери Алик забыл. Какие-то спасительные клапаны сработали в его помраченном сознании, заставили не видеть набухший от пролитого чая, порыжевший конверт. Когда же через два дня Алик его увидел, то повертел в руках, вчитываясь в расплывшиеся на конверте буквы, и гнев обуял его:

"Это она меня, дурака, так воспитала!" Он рвал на части письмо - оно было, как видно, длинным, большим и поддавалось с трудом, но Алик с этой трудной работой справился. А потом он выбросил письмо в корзину для мусора и забыл о нем накрепко, навсегда, потому что оно же было от матери, которая не научила его уму-разуму, ни о чем, что ждет в жизни, не предупредила, не остерегла. В общем, понятно. Матери во всем виноваты, что бы ни случалось с их чадами - и когда дети маленькие, и когда большие.

Виноваты всегда и во всем.

* * *

- Вовка, он подписал! Милый мой, дорогой...

Впервые за долгие годы Рабигуль ощущала огромную, великолепную, без края и берегов свободу. И никого, ничего не боялась.

- Погоди, не кричи, - ответил на том конце Москвы Володя. - Кто и что подписал?

- Как - кто? - радостно засмеялась Рабигуль. - Алик! Он подписал заявление!

- Да говори ты понятно, - рассердился Володя. - Какое заявление? О чем?

И тут она испугалась.

- О разводе, - пробормотала растерянно. - Уже подписанное.

- Подписанное? - словно бы не поверил Володя. - Ладно, разберемся. Сейчас приеду.

Володя повесил трубку.

- Куда это ты намылился?

Соня, с блестящим от крема лицом, постукивая себя по лбу и щекам кончиками пальцев, чтобы крем быстрее впитался, вышла из ванной. "Всегда все слышит, всю жизнь все слышит", - с привычной досадой подумал Володя.

- Дела, - неопределенно ответил он, склонившись к тесноватым ботинкам.

- Ну-ну...

Соня прошелестела мимо. Багровый от усилий Володя - "вот уже и брюшко" - рванул на себя дверь и выскочил на лестничную площадку, на ходу застегивая дубленку, заправляя мохеровый шарф.