Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории - Уилл Селф

Это напоминало танец, который они внезапно вместе поставили: согнутая поза пожилого и стремительное движение молодого. Карл нашел убежище, а пожилой господин — бесплатную газету, полную объявлений про реабилитационные центры, солярии, салоны-магазины ковров, тридцать три удовольствия. Эти объявления были ничейной территорией, окружающей крошечные редакторские редуты, за которые велись ожесточенные бои; реклама уличных торжеств, школьно-спортивных соревнований и сообщения о местных преступлениях. Престарелую пенсионерку изнасиловали, молодую мать-одиночку обокрали, инвалида поколотили его же костылями. Множество преступлений совершено против конкретных людей. Карл нес ответственность кое за какие правонарушения из тех, о которых сообщал «Адвертайзер». Ума спланировать их у него бы не хватило, да и начать первым кишка была тонка, но, определенно, он не сделал ничего, чтобы остановить злодеяния. Он хватал за волосы, прятал ценности, слышал тошнотворное шамканье камня, пожирающего плоть. Карл читал вполне сносно, но предпочел не смотреть на объявления, касающиеся его самого. Ему и так было известно, что произошло.

Пожилой господин поднял бесплатную газету с коврика — куска «Аксминстера»[50], аккуратно приклеенного изоляционной лентой ровно по линии, — хотя в этом едва ли был какой-то смысл. Старик тоже вполне мог читать, но рекламные объявления не имели к нему отношения. В свои лучшие годы он глотал ошеломляющее количество всякой литературы, прочитанным можно было устилать полы. Пятьдесят квадратных футов романов, тридцать — поэзии, и еще многие сотни газетных выпусков каждый год. Теперь же ему требовались не только очки с их похожими на рыбьи глаза линзами, но и выпуклый кусок прозрачного акрила, который он клал поверх первой страницы: при таком увеличении загогульки букв казались волосатыми. Но даже в этом случае дело шло медленно, словно дешифровка современной писанины дедовскими методами. Да, чтение ему давалось с трудом, но обойтись без этого было нельзя. Пожилой господин принадлежал той эпохе и той породе людей, для которых самосовершенствование почиталось превыше всех прочих занятий. Он бы не смог расстаться с привычкой к чтению, даже если бы захотел. Поэтому читал все, что попадалось под руку — бесплатные листовки или, в те редкие случаи, когда ему удавалось доползти до цокольного этажа, ассортимент местных газет из магазинчика на углу. Его помощник по дому приносил ему, помимо прочего, крупнотиражные издания. Он был смышленым малым, этот помощник, но почти совершенно безграмотным, поэтому одни и те же названия появлялись раз за разом снова и снова. Дэрмот — так звали старика — помнил многие из них наизусть. Невероятные перестрелки на каких-то левых фермах стали для него символом веры, участники перестрелок жили, умирали и воскресали при перечитывании.

Дэрмот затворил входную дверь и, опираясь на трость и хватаясь за поручни, прикрученные к стенам, добрался до кресла. Эти поручни он когда-то соорудил в помощь своей жене, которая в последние два года, превозмогая трудности, осознанно двигалась навстречу смерти. Кресло — с точки зрения мебели ничего особенного — смотрело в окно, его потрепанная обивка могла наблюдать за плывущими по небу облаками.

Карл стоял за дверью спальни. Его футболка, мокрая от пота, прилипала к телу. Он дрожал от страха. От ожидания, что дверь в квартиру распахнется, и Кривая Кишка со всей компанией найдут его. Или войдет старик и обнаружит непрошеного гостя либо просто почувствует, что в доме кто-то есть, и вызовет полицию. Квартира была небольшой — несколько комнат и кухонька, выходившая на балкон. В таком крошечном помещении наверняка даже гулкий стук сердца отчетливо слышен. Карл начинал ненавидеть хозяина своего убежища, ненавидеть его за предательство, которое — он был уверен — вскоре случится.

Он стоял, прижатый фанерной дверью спальни и застигнутый вихрем нескольких жизней сразу, сваленных именно в этот конкретный ящик, задвинутый потом в комод высотой двести футов. Вот ведь куча барахла. Как можно было до такой степени захламить и без того крошечное пространство, поставив рядом два шкафа? Громоздкие, древние гробы с зеркальными дверями и набором внутренних ящиков. Они были придвинуты к правой стене, а у левой выстроился ряд кресел, точно суровые, неприветливые и страдающие ожирением престарелые родственники, наблюдающие брачный танец молодых. Одно из кресел было покрыто зеленым плюшем, другое — засаленным коричневым дерматином, из искалеченных подлокотников третьего торчал поролон. Четвертое болезненно накренилось, одна из ножек сломалась под тяжестью просевшего днища.

Карл закончил мысленную инвентаризацию, вдвойне удивленный тем, что сподобился на это при таких обстоятельствах. Он замер и насторожился, прислушиваясь к шуршанию мусорного мешка: будто где-то звучала приглушенная, далекая музыка, от которой его отделяли двенадцать дюймов бетона. Сколько времени прошло с тех пор, как он влетел в эту квартиру? Как ему еще удалось чудом остаться целым?

В гостиной, через дверь от него, пожилой господин, то есть Дэрмот, сидел и смотрел в окно на город. Зрелище имело форму прямоугольника. Прямоугольника, полного других прямоугольников, аккуратно зажатого с правого края между морем к западу и рекой прямо по курсу на юге. Ранними росистыми утрами — каковых было предостаточно — из той точки, где дежурил Дэрмот, казалось, что шиферные крыши домов сверкают. Свет нивелировал углубления между ними, отчего они смотрелись отдельными черепицами, аккуратно прижатыми одна к другой руками какого-нибудь трудолюбивого бога.

Был ли это тот же самый бог, что жил в соборе в форме лунного модуля — в здании, расположенном ровно посреди города, в самом центре поля зрения Дэрмота? Или это был другой, квартировавший в соборе по соседству? Мрачное здание — то ли заколоченный кинотеатр, то ли подстанция, — которым заканчивалась огромная трасса. Справа налево: минареты старых судоходных компаний у пристани, грязно-белая труба радиостанции, болезненно-коричневого оттенка громада больницы, имевшей собственный конической формы дымоход для сжигания ненужной одежды, — и, наконец, пара пристроек для богов.

Дэрмот более не верил в бога, которого считали пилотом лунного модуля. Не верил с тех пор, как его жена скончалась в болезненно-коричневой больнице. Последние два года, что он ухаживал за ней, Эвелин, задыхаясь от такого количества жизни кругом, каждый день глядела с их края обрыва на другой край и на каньон, где ей — они оба это знали — суждено было принять смерть. Это зависело только от того, когда ее дыхание запнется, ток крови иссякнет окончательно, счетчик сердца перестанет щелкать — как раз к тому моменту вызовут перевозку. Когда Эвелин оказалась прикованной к постели и умирала, город повернулся к Дэрмоту своей массивной холодной спиной. Прежде он обладал чуткой душой, но теперь его брусчатка и известка были скорее не выражением духа его жителей, а готовой к эксплуатации фабрикой по переработке их тел.

В детстве Дэрмот узнал о природе бога лунного модуля. Он был славным малым, вполне справедливым, весь в белом, вечно возился с мелюзгой, обдавая их благоуханием своей святости. Но при этом не чурался строгости и мог навлечь жуткую кару на тех, кто не хотел принять его сторону. Став старше, Дэрмот пришел к осознанию того, что все происходит с позволения славного, но строгого Бога лишь до тех пор, пока опасаешься его карающего жезла. Жезла, похожего на стальной прут, способный превратить тебя в кашу, вроде балки одного из портовых кранов, что стоят в доках. Дэрмот принимал все это, поскольку находил насущным и близким человеческой — если не божественной — природе. Должно существовать мерило. Шкала с пометками «добро» и «зло».