Черный день. Книги 1-8 - Алексей Алексеевич Доронин

ждет ребенка, когда он поймет, что трамвай не волшебный, а собран пьяными дядьками в грязных спецовках, трудно представить.

Разве что разочарование в жизни при понимании ее конечности. Не потому, что страшно, а потому, что бессмысленно.

Среди академиков верующих было гораздо меньше, чем атеистов. Хотя к концу жизни многие из тех, кто был атеистом в молодости и зрелости, меняли свое мнение. Оно и понятно — никто не хочет в гости к червям. Есть и более альтруистический мотив. Некоторым мучительно больно от мысли, что труд их жизни не имел смысла, если не вечны не только они сами, но и их потомки, их общество, их биологический вид, наконец. Приятно думать, что в жизни есть какой-то смысл.

Чем дольше Данилов жил, тем сильнее ему казалось, что смысла нет. Даже его великая миссия теперь казалась ему самообманом. Якорем, который он сам себе придумал, чтоб покрепче держаться за жизнь.

*** 

Надо было прощаться, и он не мог найти места лучше.

Александр знал, что здесь его никто не потревожит. Бывший Четвертый микрорайон был одной из самых высоких точек бывшего Прокопьевска и одной из самых удаленных.

От поселка его отделяло почти восемь километров. Восемь километров непроходимых зарослей, ям, наполненных стоячей водой, железобетонных руин и затянутых кустарником дорог. Природа постепенно заживляла раны, нанесенные ей человеком, но делала это неряшливо,  на скорую руку.

Кузбасс был не показателен — здесь антропогенное воздействие еще до войны изменило природу до неузнаваемости. Но на востоке Александр добирался до Красноярска, а на западе — до Челябинска, и видел, что прежней сибирской тайги почти не осталось. Вместо нее на тысячи километров с запада на восток протянулся пояс болот и кустарников. Вся растительность в нем была деградировавшей, карликовой, словно прибитой к земле. Бассейн Оби стал похож на сельву Амазонки, с затянутыми ряской болотами, затопленными низинами и оврагами, где жужжали огромные комары и квакали питавшиеся ими лягушки и жабы. А еще безмолвно скользили змеи, питавшиеся этими земноводными. Среди них не было ни по-настоящему опасных, ни по-настоящему мутировавших. Но сам лунный ландшафт, заросший венерианской растительностью и населенный привычными животными в совсем непривычных сочетаниях, давил на психику.

Вчера он подстрелил не то нутрию, не то выхухоль. Нахухоль? Эти твари хорошо себя чувствовали в этом климате, а вот лисы ему ни разу не попадались.

Не так уж плохо для его лет. Вдаль он до сих пор видел прекрасно. Это были их охотничьи угодья, и никаких других крупных хищников эта слабая неустойчивая экосистема прокормить не могла.

Как же все-таки тихо было вокруг. «The rest is silence», как говорил Шекспир.

Данилов посмотрел вниз, на зеленое море, тянувшееся до самого горизонта. Там заканчивалась их ойкумена. Дом, на крыше которого он устроил себе наблюдательный пункт, находился на самой границе обитаемого мира. Далеко к югу, он знал, чернел Провал, но отсюда его не было видно из-за руин и неровностей рельефа, да еще тумана. Огромный, как Гранд-каньон, гораздо больше соседствующих с ним угольных разрезов, он постепенно втягивал в себя плодородный слой почвы вместе с каждыми весенними водами, как ненасытная прорва. Много лет назад Данилов тайком от жены спускался по самому пологому склону вниз — примерно до отметки в минус сто пятьдесят метров. До дна еще было далековато, но он видел его — серое и неинтересное.

Тогда он был молод и глуп. Теперь он больше не был молод и, если и приближался к воронке, ограничивался тем, что стоял на краю.

На севере лежал город Киселевск. Город только по названию, а по сути − их брат-близнец и единственная община, с которой они поддерживали контакты.

Когда их только переселили в Восточный Форпост, Богданов советовал им остерегаться дикарей-каннибалов и всегда держать оружие под рукой. Людоеды ему теперь везде мерещились, как раньше содомиты и педофилы, и ради этого он даже не пожалел выделить им винтовки, не дав, впрочем, ни одного автомата.

Видимо, память о банде Бурого и недолгой, но кровавой войне с алтайцами сформировала национальное самосознание новых сибиряков.

Но дикари эти существовали только в  воображении. На самом деле недалеко от них жила кучка таких же, с трудом борющихся за существование земледельцев. Так случилось, что уже в первый год жизни переселенцев в Прокопьевск, соседи сами пришли к ним на встречу.

«Я знаю этого кренделя, - говорил  Мясник об их вожде перед переговорами. — Он чемпион России по тайскому боксу. Ударом ноги бревно может перерубить. Пошли со мной, но говорить буду я. Ты ж не знаешь, как с такими терки тереть. Если что, я пахан. Если мы скажем, что у нас махновщина, они не поймут».

Данилов однозначно интерпретировал чемпионский титул как синоним слова «мафиози», стоило ему увидеть Боксера, которого еще называли Таец. Он действительно походил на жителя Таиланда желтизной лица и ежиком черных волос, но телосложением скорее напоминал маленький квадратный сейф. Возраст его было невозможно угадать.

Мищенко только посмеялся над Сашиными обобщениями: «Да какой он мафиози. Мафиози все в Кремле были. А этот просто нормальный пацан, живущий по нормальным понятиям. И мозги у него не отбиты, иначе он не стал бы тут центровым».

Данилов помнил эти места, когда еще уезжал отсюда учиться в Новосибирск. Там он попал словно в другой мир, а тут время остановилось в «лихих девяностых». Если где-то в мире существовала брутальность в химически чистом виде, то не в негритянских гетто или кавказских селениях, а в этом суровом краю, который слабости не прощал. Брутальность настоящая — без  рисовки и дешевых понтов. Молодежь из угольных городов Кузбасса, где любой рискует оказаться с пробитой головой, неважно, ходит он в шахту или нет, росла в условиях бескомпромиссной борьбы. Стоит ли удивляться, что отсюда  родом были самые свирепые тайские боксеры, которые даже самих тайцев побивали, а уж мягкотелых европейцев и американцев — и вовсе рвали как грелки? Не говоря уже о боксерах обычных, тяжелоатлетах и других видах спорта. Вплоть до шахмат. И еще несколько бандитских бригад, прогремевших в девяностые-двухтысячные на всю страну. Не без этого.

Мясник выбрал правильную линию поведения, потому что был во многом похож на своего визави. Расставались они уже корешами. Переговоры прошли успешно, и вскоре две общины  обменивались ценным сырьем, оборудованием… и даже дочерьми — еще один способ избежать генетического вырождения. А заодно выручали друг друга в голодные зимы, когда какой-то из них не везло.

Так они и протянули эти годы.