Московит - Борис Давыдов

Как подобало наивно-восторженной девице того времени, коих тщательно оберегали от грубой прозы жизни, наипаче же – от всего, связанного с ее интимными сторонами, панна Агнешка имела о мужчинах лишь самые смутные представления. Истоки их лежали либо в случайно услышанных обрывках разговоров зрелых матрон, либо – причем гораздо больше – в рыцарских романах, чтению которых родители и не думали препятствовать, видя в том одну лишь пользу. Благодаря этим романам и зародилось страстное Агнешкино чувство к пану Тадеушу: сама выдумала идеал рыцаря, сама увидела его земное воплощение, сопоставила, одобрила и влюбилась. Точь-в-точь как в книгах.

Властелин сердца ее, к вящему восторгу Агнешки, вел себя безупречно: в общении с дамой своей был скромен, смиренен, вежлив. Пожалуй, даже чересчур смиренен… впрочем, не будем повторяться насчет увоза, бархатной ночи и уединенной сельской церкви. Не хватало лишь одного: рыцарского подвига во славу своей дамы. В идеале – если бы на беззащитную даму… сиречь Агнешку, напали разбойники, а ее Тадеуш разметал бы их аки лев… Влюбленная панна чуть не плакала, представляя и этот подвиг, и себя, с восторженным смущением благодарящую рыцаря. И, разумеется, Тадеуша, который, преклонив колено, клялся, что ради своей крулевны готов сразиться хоть с тысячею таких же негодяев!

Но это все было лишь в теории. И Агнешка невольно завидовала дамам, которых в самом деле спасли. Вот бы оказаться на их месте!

Поэтому она так встрепенулась, задрожала, будто перетянутая струна, услышав слова московитской княжны, мечущейся в бреду. Или не в бреду… То лучше знать лекарю. Агнешке было известно лишь одно: бедная княжна, и без того страшно напуганная крымчаками, не вынесла зрелища посаженных на кол казаков и упала без чувств. (Панна хорошо понимала московитянку: ее саму, случайно увидевшую эту страшную картину, чуть не стошнило.) Правда, судя по испущенному дикому крику, речь к московитянке вернулась (воистину – клин клином!), но как это отразится на здравости ее рассудка – одному Богу известно. Надо уповать на лучшее, а пока пусть спит. Бедняжка столько пережила, так намаялась…

К тому времени, когда Агнешка, получив строгие инструкции княгини, явилась в комнату, отведенную для гостьи, служанки успели уложить ее в постель. (Вообще-то следовало направиться туда сразу, без промедления, но как можно не потратить хотя бы четверть часа, в надежде увидеть Тадеуша и перекинуться с ним парой слов?!) Перед этим обтерли тело тряпицами, смоченными прохладной водой, а затем облачили в ночную рубашку из личного гардероба самой ясновельможной княгини (Гризельда, чувствуя невольную вину, специально оказала княжне эту честь). Московитянка все так же не приходила в себя, время от времени вздрагивая и что-то шепча трясущимися губами. Видимо, ей по-прежнему мерещились кошмары.

Агнешка, искренне сочувствуя бедной княжне, и вместе с тем немного испуганная ответственностью, легшей на ее плечи, даже не заметила, что покоевка Зося тоже чем-то напугана. Причем не немного, а очень даже сильно. В отличие от невозмутимой, как всегда, Стефании.

– Бедняжка… – вздохнула панна, склонившись к гостье. Ей очень хотелось помочь, сделать хоть что-то, чтобы московитянке стало лучше. По крайней мере, выразить сочувствие…

И тут странная гостья заговорила. По-прежнему не приходя в себя. Слова, перемежаемые криками и вздохами, лились неудержимым потоком.

Покоевки застыли на месте. То же самое сделала Агнешка. Только ее прекрасные темно-карие глаза расширились так, что чуть не вылезли из орбит, коралловые уста приоткрылись от изумления и восторга, а сердце сладко заныло. Настолько явственно представила она себе земное воплощение Аполлона и Геркулеса в одном лице – благородного рыцаря пана Анджея, который, аки могучий лев, вовремя примчался на жалобный призыв о помощи, исторгнутый беззащитной невинной девой, и прикончил трех нечестивцев, посягнувших на ее целомудрие…

Бедной наивной панне, пребывавшей в плену романтических грез, страстно, до нервной дрожи, захотелось оказаться на месте этой беззащитной девы. Чтоб точно так же быть спасенной могучим благородным рыцарем… И еще она почувствовала жгучее, растравленное любопытство: какой он собой, этот самый пан Анджей?

А сразу вслед за этим московитянка заговорила о таком, что лицо Агнешки полыхнуло жарким румянцем… И захотелось либо немедленно выбежать из комнаты, либо заткнуть уши.

Но она не сделала ни того, ни другого. Будто кто-то невидимый опутал столь же невидимой веревкой ее руки и ноги.

– Матка Боска, спаси и помилуй!!! – Агнешка, сгорая от стыда, дрожа всем телом, ощущала в себе незнакомое прежде желание. Становящееся все более сильным, неудержимым.

Самое ужасное – она вдруг инстинктивно поняла, что ревнует московитянку, вверенную ее попечению. Причем вовсе не к Тадеушу…

Как очень хорошо и точно написал гениальный испанец:

«Зажечься страстью, видя страсть чужую, И ревновать, еще не полюбив…»[22]

Судя по карте, до Днепра оставалось около двух суток ходу. Переправимся – можно уже чувствовать себя в безопасности. Пусть даже и относительной.

А пока оставалось держать ухо востро, сиречь по-прежнему исправно нести дозорную службу и поддерживать постоянную боевую готовность. Встреча с крупными силами казаков могла произойти в любую минуту. С плохо организованными отрядами восставших поселян, которые откликнулись на универсалы Хмельницкого – тоже, но они, разумеется, не представляли для нас угрозы. Вот для поляков, арендаторов, да просто для любого, кто не шел с ними… Вся округа пылала, угрюмая ненависть, копившаяся долгие годы, наконец получила выход, и он был ужасен.

Все новые и новые беженцы, встречавшиеся нам по пути, с рыдающей дрожью в голосе и беспредельным ужасом в глазах рассказывали такое, что даже мне становилось… если скажу «плохо», это будет враньем и показателем полной профнепригодности. Но какой-то душевный дискомфорт был. И немалый, честное слово.

Князь свирепо хмурил брови, явно жалея о данном мне обещании: не отвлекаться, не тратить драгоценное время, расправляясь с «взбесившимся хлопским быдлом». Его губы плотно сжимались, пальцы до белизны в суставах стискивали рукоять «карабелы». Но Иеремия крепился… Во всяком случае, пока.

Да, я уже начал разбираться в тогдашних саблях! Благодаря все тому же новоиспеченному полковнику Пшекшивильскому-Подопригорскому, которому, надо признаться, пришла в голову просто блестящая идея:

– Проше пана, вести обучение сабле в полной тайне немыслимо! – заявил он мне как-то. – Кто-то обязательно узнает, тут же пойдут ненужные сплетни, домыслы, насмешки… Я понимаю, что пан беспокоится за свой авторитет и репутацию, но почему бы не представить дело так, будто он до сей поры соблюдал обет? Например, в юности, только начав обучение, сгоряча или по несчастной случайности зарубил саблей человека. Ну, или хотя бы тяжко ранил, ежели пану не хочется брать на душу смертный грех, пусть и измышленный… И это так огорчило пана, что он дал обет Пречистой Богородице даже не прикасаться к сабле… сколько лет? Ну, пусть будет двадцать. И стойко выдержал, ни разу не нарушив, как подобает христианину. А вот теперь срок обета вышел, и пан взялся наверстывать упущенное. Як бога кохам, так будет лучше!