Кассиопея - Ханна Ким

смотрят на этот дождь. Но если их миры настолько непохоже похожи, идет ли дождь и у них?.. Может ли быть так, что сейчас в мире Мингю дождя… нет?

В нем над головой – голубое небо и Кассиопея, у которой есть имя, данное ей давным-давно.

В этом мире – лавандовое небо и пять холодных звезд, которые рядом лишь потому, что так захотели небеса.

У них нет имени. У них есть лишь лаванда, что сплетает их между собой.

Дома они сбрасывают рюкзаки и даже не включают свет. Чонхо тянет Мингю на балкон в своей комнате. Они стоят перед открытым окном, утопая в сумерках Сеула, и молчат, разговаривая лишь вдохами и выдохами, которые смешиваются в воздухе с сигаретным дымом. Мингю затягивается шумно и изо всех сил, что остались в его легких. Смотрит на ливень за окном и думает вдруг, что так хорошо. Так – нормально. Стоять на этом балконе, курить ментоловые сигареты с привкусом чужого мира, смотреть на размытую Сеульскую башню, которая вот – на ладони будто. В паре километров от. Которая рядом совсем. Мерцает фиолетовыми и синими огнями, утопая в дожде.

У Мингю внутри херня какая-то, если честно. У него там дождь кислотой размывает все те годы, что он прожил до настоящего момента.

– Давай… – начинает Чонхо, туша сигарету о пепельницу-тыкву, которую притащил с кухни, – давай съездим в одно место.

– Куда? – отзывается Мингю.

– В одно место, – уклончиво повторяет Чонхо. – Я хочу съездить туда сейчас. До полуночи у нас еще много времени, поэтому… Ты поедешь со мной? – он глядит на него вопросительно.

– Поеду, – Мингю кивает, отвечая на его взгляд, который в сумерках дождливого Сеула кажется в сотни раз темнее.

Мингю не сразу узнает дорогу – потому что ездил обычно с другого конца города. Другим путем. Но когда они выходят на станции «Сочхо», у него внутри замирает все. Леденеет, если быть до конца откровенным. Он останавливается перед пятым выходом и не может сдвинуться ни на шаг, пока Чонхо не окликает его непонимающе.

Они поднимаются по лестнице, выходят наружу. Идут вперед мимо здания Верховного Суда. Мингю смотрит на все еще ярко цветущие кусты гибискуса вдоль ограждений и подмечает те цветы, что уже завяли, истлели, потеряли форму и увяли, склонив головы вниз. В сентябре все начинает умирать. Как бы ни стремилось к жизни.

Они заворачивают за угол и начинают подниматься в гору, потому что дорога берет начало вверх. Мингю хочется развернуться и покатиться обратно дохлой колбасой. Он не готов пока. Он не готов снова очутиться в месте, что давало ему силы столько лет. Не здесь – в другом мире. Не здесь – там, где воздух на вкус другим был. Там, где не нужно было переживать из-за того, что кто-то может без разрешения рассмотреть истлевшие картинки на поддоне твоей души.

Когда они заворачивают в парк, Мингю не выдерживает и закуривает. Знает, что здесь нельзя, но все равно курит истошно, прячась под широким куполом зонта, который Чонхо раскрыл на выходе из метро. Они идут рядом, вплотную почти, соприкасаются руками. Мингю хочется не то в сторону отойти и утонуть под ливнем, не то придвинуться поближе. Потому что дождь такой сумасшедший. Честное слово. Под ним умереть можно случайно.

Они проходят мимо монумента с часами, огибают его, сворачивают влево. Чонхо вдруг смеется и говорит, что пару лет назад наткнулся здесь на ватных кроликов. Ватных – потому что они лежали недвижно под кустами гибискуса и выглядели настолько желейными из-за жары, что Чонхо воспользовался возможностью и затискал их до смерти, попутно скормив им листья салата для самгёпсаля, который они с Мингю хотели приготовить вечером.

Мингю слушает это все и молча курит. Вспоминает, как сам тискал этих кроликов. Он, если честно, кроликов не очень любит, но в этом парке они до того пушистые и дружелюбные, что ты не можешь не погладить их, доставая из карманов все, что есть съестного. Те слизывают с рук все, если это не соленое. В какой-то миг Мингю пристрастился к этим пушистым дуракам и стал приносить им морковь и сельдерей каждый раз, когда приходил сюда.

Они доходят до бетонной арки, и Мингю прирастает к земле в паре метров от. Чонхо возвращается к нему, накрывает зонтом и смотрит до того вопросительно, что у Мингю эти вопросы в ноздри забиваются цветочной пыльцой.

Сбоку цветы гибискуса. Слишком сильный аромат. Разве гибискус пахнет так? Убавить бы его.

Уже давно стемнело. Мингю смотрит на мост Шелкопряда, утопающий в фиолетовых и синих огнях (прямо как Сеульская башня – какая ирония), и дышит через раз. Кажется, он был здесь в последний раз вечность назад. Или половину вечности. Это место ни капли не изменилось – застыло надтреснутой картинкой в его памяти. В памяти, к которой возвращаться слишком больно.

На мосту – ни души. Так же как и в парке. Никто не будет гулять здесь в такой ливень.

Чонхо наклоняется, заглядывая в его глаза и неуверенно улыбается. Будто спрашивает разрешения пойти дальше.

– Раньше я часто ездил сюда, – говорит он, когда они останавливаются точно посередине моста.

Мингю смотрит на его профиль, подсвеченные неяркими огнями. Думает вдруг, что они слишком близко стоят.

– Это, наверное, мое любимое место в городе. Смотри. – Чонхо вытягивает руку, указывая куда-то, и Мингю прослеживает за жестом. Глядит на Сеульскую башню: маленькую, едва заметную. Потерявшуюся среди огней города. – Отсюда она такая крошечная. – Чонхо опускает руку. – Я себя таким же чувствую каждый раз, когда смотрю сквозь эти прутья на нее: маленьким и потерянным. – Он переводит взгляд на Мингю.

А тот на этот взгляд не ответить не может никак, потому что горло подпирает крик, полный эмоций, чувств, которым он никогда не позволит покинуть себя и начать жить своей жизнью. Мингю просто смотрит в ответ и чувствует себя в лабиринте, стены которого – дождевые капли, которые окружили их. А выход – выход здесь. Прямо тут, под этим зонтом.

– Мы все потерялись в этом городе. – Чонхо отворачивается. – Но, знаешь, – чужие губы трогает улыбка, – почему-то именно здесь мне найти себя проще всего. Тут, на этом мосту, смотря на крохотную Сеульскую башню вдали. Мне вдруг захотелось сводить тебя сюда. А ты… ты бывал здесь хоть раз?

Мингю не отвечает; сглатывает громко. Поднимает руку и крепко хватается за рубашку Чонхо в районе предплечья. Не успев ни подумать, ни осмыслить свои действия, не успев ничего. Он просто хватается за чуть влажную ткань, мнет ее