Испуг - Владимир Маканин

– Замок дверной не мог поправить! О чем ты только думаешь? У тебя же полно времени… Тебе же делать не фига!

И еще:

– Дверь ваша от самого хилого ветерка открывается! Дверь сама зовет украсть!.. Что телевизор! – у вас скоро весь дом вынесут…

И так далее… И громко, зычно! Крики недобрых дочерей.

Петр Иваныч на время вон из дома. Прибежал ко мне. Маринка еще и вслед ему крикнула:

– Правда глаза колет?!.

А у меня тихо. Я не слышу брани родных. Я один. Родные, конечно, были и есть, но они не близко – не здесь. Кто умер, земля пухом. Кто уехал. А кто по возрасту сами по себе отстранились от жизни (заодно от меня). Есть такое замечательное слово – отодвинулись. Приотстали, и вот уже не слышно их любящих окриков. Да и одиночества, если честно, я не боюсь. Я наелся людей за долгую жизнь. Сладко наелся. Теперь попощусь, так и быть.

Тем более что одиночество не полное – у меня иногда Олежка, мой внучатый племянник. Но уж он-то никак не в тягость. Сидит молчком на крылечке и смолит сигарету за сигаретой, самые дешевые.

Вдруг скажет: «Как тебе, дед, повезло со мной!..» – «А?» – «Не у всякого такой родич под боком!.. О таком родственнике, как я, люди мечтают», – вдруг скажет, смеясь.

Имеется в виду, что он, Олежка, вернулся из Чечни сильно притихшим, потухшим. Без искорки. «Я, дед, никакой», – говорит он сам о себе. И курит одну за одной… И впрямь лучше родича не найти. Молодой, а не дергается. Тихий малый. Контузия. Что может быть лучше?..

«Представляешь, всё навыворот, – жаловался мне Петр Иваныч. – Когда были крошки, когда были милые дочурки… когда в носиках ковырялись, я их звал – для солидности, что ли, для звучности – Марина и Елена. Торжественно так звал… А теперь, когда выросли и заматерели, они для меня стали Маринка и Ленка… Все наоборот. Почему?»

Настроение у его повзрослевших дочурок не ах – чуть что и портилось. Особенно Марина. Кислая, кислейшая… Это ее муж, едва приехали, немедленно подвернул ногу, входя на веранду. На подгнившей ступеньке… Такой тоже мрачный. Неласковый… Его срочно увез в медпункт другой зять… А дочечки, им-то что делать, опять напустились на отца.

В тотальной лени обвиняли всё старье оптом. В совковости… В привычке к застою. (Всё, конечно, из «телеящика».) Столько, мол, лет и десятилетий за вас, совков, думали дяди из правительства… а сами вы никто… вы без надсмотрщиков ноль, никуда не годны! (В общем и целом – куча мала известных слов, не лишенных, увы, горькой правды.)

– Папа! Ты привык жить не думая, не заботясь… безынициативно. Сам не хочешь – разреши мы займемся дачей…

Петр Иваныч отмахивался:

– Ладно. Ладно. Но не этим летом… Нечего портить лето.

– Опять не этим летом! А когда?

В тот раз среди молний оказался и я. Пришлому старику помолчать бы! Но нет, я уже влез! И как джентльмен советовал – может быть, оставите, дамы, на сегодня Петра Иваныча, моего приятеля и друга, в покое… мы хотим тихо посидеть. Полюбоваться закатом…

О, конечно, мы старые, говно говном… Но мы хотели бы тихо полюбоваться закатом… А ступеньки как ступеньки – подождут! Нечего было на них наступать. Они насквозь гнилые. Как и мы. И ступенькам, и нам, старикашкам, нужен покой. Нечего на нас наступать.

Две стервозы тотчас вцепились в меня. Я, оказывается, и виноват в тотальной лени Петра Иваныча! В своей шизоидности я виноват – это само собой… Я не хотел с ними спорить. Спорить о нашем поколении – это тихий ужас. Газеты, журналы как будто сбесились… Но они умничают, всё намеками… Ходят вокруг и около… А вот Маринка и Ленка напрямую… Ты, мол, мудак, и отца нашего мудаком делаешь. Взаимомудачество и есть суть вашего поколения.

Я уже жалел, что вмешался. (Гнилая ступенька сожалела…) Я даже хотел извиниться. А потом встал и просто двинул прочь. Спорьте с кем-нибудь.

Но номер не прошел. Эти засранки, здоровенные выросшие дочурки, хотели спорить именно со мной… нет, не уходи… нет, мы так не отпустим, старый хрыч… нет уж! Они слишком наслушались теледебатов. Они хотели в меня внедрить вчерашнюю телепрограмму. Они хватали меня за грудки! Доказать именно мне!.. Другие стариканы и старикашки их не интересовали!.. Я уже покинул поле боя, я уходил, а Маринка и Ленка, они следом. И очень быстро… Они бежали за мной до самого моего забора!.. Я шмыгнул в калитку и ловко, быстро (я это умею) запер ее.

Сам – в дом. Так нет же! Они бесновались у калитки. Трясли забор!.. Ковыряли шпилькой замок. Я пожалел, что нет пса… а потом сам подвыл… имитировал… У-УУУ – еще – у-ууу. Наконец дочурки ушли. Вряд ли им подумалось, что у меня собака. Но им подумалось, что вдруг у шиза – то бишь у меня – пошла слюна… Они чуть остыли: не были уверены, не знали, чем кончается у шизов слюнный приступ.

Уйти ушли. Но сначала они тоже поплевали в мою сторону. Через калитку. У них, мол, тоже есть слюна. В избытке! Сколько хочешь… Раз-другой они харкнули через забор прямо в мои окна… Окна-то близко. Сад у меня невелик, крохотный… Ушли.

И только к вечеру, таясь от дочурок, пробрался ко мне в полутьме Петр Иваныч. Пришел за помощью – занять чуток деньжат.

– Куплю новый телевизор. Завтра же…

– Опять украдут, – смеялся я.

– Такой, как я задумал, не украдут. Куплю старый-старый. Громадный… Я такой гроб видел в ателье в райцентре! Я там все изгалялся, смеялся – кто, мол, такой гробешник у вас купит!.. Оказалось, я и куплю!.. Исторический фильмишка будет в субботу, знаешь?

– Какой, Иваныч, фильмишка… Света нет! – Я ставлю на стол (рядом со свечой) полбутылки портвейна.

– А вдруг к субботе и свет дадут.

– Вряд ли!

Тьма совсем сгустилась, когда я иду его проводить. Ну и ночь. Ну и мрак! Это какой-то гигантский черный квадрат. Ни зги… Мы с Петром Иванычем чуть что хватаемся друг за друга. Боимся потерять самих себя. Боимся потерять дорогу. Поселок спит. Или, прикрыв глаза, чутко полудремлет… сторожит…

Петр Иваныч долго-долго ощупывает калитку, прежде чем признает ее своей… Она?.. Она, родная. Она!

– Пока.

– Пока.

Возвращаюсь один. Ни свечки в окнах не теплится. (Еще не все запаслись.) И ни звезды на небе. И ни знакомого лая. (Хотя бы звуковой ориентир.) Но бобики и жучки молчат. Тоже ведь и собаки лают и живут на рефлексах – привыкшие к свету в окнах! И вполне приспособившиеся к каким-никаким, битым поселковским фонарям.

А в кромешной тьме наши псы как-то уж очень поджали хвосты. Ни взвизга! Неужели напуганы?.. Правда, есть разговоры, что малаховские – ворье опытное, они, мол, не травят собак, а просто-напросто подбрасывают им печенку, нашпигованную парой таблеток снотворного. И собачонки дрыхнут! Так что и здесь всё стало навыворот: собаки молчат ночью, а лают днем… И как оскорбленно лают! Протестуют! Верните нам наш образ жизни.

Но по левую руку все-таки различимы ивы. Плакучие ветви… Свесились прямо в мокрый речной запах. (Самой воды я уже не видел. Но она, конечно, рядом. Потому что только хорошо напоенные деревья млеют так при появившемся лунном свете.) Ага! Вот и луна…