Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Как ваучеры?

— Какие ваучеры, Кокотов! Это — восемьдесят шестой год. Чубайс еще в Питере тюльпанами торгует, а Гайдар служит в журнале «Коммунист».

— А как же вы тогда…

— Стихотворение «Пророк» в школе учили?

— Учил.

— Тогда не задавайте глупых вопросов… А из тех, кто понимал что к чему и не хотел расставаться со своей частной собственностью, «талоны счастья» выбивали нанятые уголовники и купленная на корню милиция, которую Шматков сразу переименовал в полицию. Сам он расположился в директорском кабинете за широким столом и алчно следил за тем, как растет перед ним гора мешков, набитых «талонами счастья». В несгораемом шкафу подлец приказал просверлить несколько отверстий, чтобы узники могли дышать и наблюдать его жизненный триумф. Еще немного, и он, Шматков, мелкий расхититель социалистической собственности, станет первым олигархом, владельцем крупнейшей гидроэлектростанции.

Но тут случилось страшное: плохонький жульнический бетон не выдержал напора талых сибирских вод, плотина дала трещину, раскололась, страшные апокалиптические воды обрушились на землю, смывая все на своем пути: и полицию, и уголовников, и погрязших в пьяном разврате пролетариев вкупе с инженерно-техническими кадрами. Сам же новый хозяин жизни Шматков, отвратительно булькая, утонул в трясине размокших «талонов счастья».

А несгораемый шкаф, оказавшийся к тому же еще и непотопляемым, плыл себе, подобно библейскому ковчегу, рассекая мутные мусорные волны. Наконец, достигнув чистой заводи, он прибился к отлогому сосновому берегу, изрытому оживленными ласточкиными норками. Откинулась железная створка — и наружу вышли живые-невредимые Бережной, Дарья, Ярослав и Изольда с кричащим младенцем на руках. Им предстояло жить, любить и обустраивать новый, очищенный потопом мир… Ну как?

— Неужели вы придумали это в восемдесят шестом? — неподдельно изумился Кокотов.

— Именно! Если бы фильм вышел на экраны, история могла пойти другим путем!

— А почему не вышел?

— Почему-почему… — проворчал Жарынин. — Сначала Тундряков по-черному запил, а потом испугались в Кремле…

— А после?

— А после начался бардак. Сценаристы решили, что могут быть режиссерами, а режиссеры вообразили себя сценаристами. И погибло великое советское кино…

Из кармана замшевой куртки донесся «Полет валькирий».

— Да, Ритонька! — ласково ответил он, откинув черепаховую крышечку. — Конечно работаем! Конечно выпили. А как же! Андрей Львович оказался очень милым! Очень! — Жарынин подмигнул соавтору. — Но ему чуть-чуть не хватает внутренней свободы. Конечно я ему помогу! Как там наш мистер Шмакс? Не вредничает? Пусть делает что хочет, только не спит в моей постели! Ну и замечательно! Целую тебя, дорогая!

Слушая все это, автор «Полыньи счастья» тихо удивлялся тому, каким странным нравственно-бытовым сооружением иной раз оказывается обыкновенный моногамный брак! За разговором дошли до номеров. Режиссер спрятал телефон и поманил Андрея Львовича:

— Ну как, зайдете ко мне?

— Не знаю даже…

— Не чурайтесь нового, коллега! — Он взял соавтора под локоть и повлек в свою комнату.

Проходя мимо ванной, обеспокоенный этим мягким насилием Кокотов услышал шум воды и с удивлением заметил в приоткрытую дверь женский силуэт, просвечивающий сквозь географическую шторку. Но главное потрясение ожидало его впереди: посреди комнаты стояла голая Регина Федоровна. Ее обширные бедра, измученные целлюлитом, напоминали мятые солдатские галифе, а иссиня-черная курчавость внизу живота странно противоречила соломенной желтизне прически.

— Ну что так долго, Дима? — капризно спросила она, но, увидев писателя, ойкнула, кинулась, размахивая грудями, к кровати, нырнула под одеяло и накрылась с головой.

— Не бойся, Региночка, он добрый!

— Предупреждать надо! — обидчиво сказала женщина, выглянула из постельного укрытия и с интересом посмотрела на Андрея Львовича.

— Я… вы… я… — растерялся он и метнулся из номера, чуть не сбив с ног вымытую Валентину Никифоровну, которая как раз выходила из ванной в радикально обнаженном облике.

Телом она, кстати, показалась ему гораздо умеренней и привлекательней подруги, а сокровенная выпушка была сведена у нее до узенькой полосочки наподобие муравьиной тропки. Впрочем, это все, что успел рассмотреть на скаку ошарашенный Кокотов. От волнения он даже сначала не мог попасть к себе в номер — ключ в замочную скважину никак не вставлялся. Наконец, взволнованный писатель сумел-таки открыть дверь, ввалился в комнату, заперся изнутри и без сил упал на кровать. Когда грохот сердца немного стих и до сознания стали доходить иные звуки, за стеной раздался смех: там явно потешались над его нелепым, постыдным бегством. Автор «Кентавра желаний» старательно законопатил уши специальными гуттаперчевыми заглушками, прихваченными с какого-то авиарейса, и постарался уснуть. Но долго еще ворочался, невольно воображая, что бы произошло, останься он у Жарынина с этими двумя бухгалтершами…

Наконец Андрей Львович затих, и ему приснилось, как он, совершенно голый и готовый к немедленной любви, стоит почему-то в зале Третьяковской галереи. Однако никто из посетителей, увлеченных великими полотнами, не замечает кокотовской наготы. Только одна княжна Тараканова, рассмотрев его крайне возбужденную плоть, таращит глаза и в ужасе прижимается к стене каземата…

Кокотов проснулся от грохота. Прямо перед ним, на стуле, лежали его ручные часы, похожие на уползающую садовую улитку, которая вместо обычной витой раковины тащит на себе зачем-то римский циферблат.

«Бог ты мой! Начало одиннадцатого!» — изумился он и тут же услышал доносившиеся из прихожей мощные удары: бум, бум, бум!

Обжигаясь пятками о холодный пол, он вскочил с постели, рванул в прихожую и отпер дверь. На пороге стоял Жарынин, омерзительно бодрый и отвратительно довольный жизнью. В его насмешливых глазах не было даже и тени смущения по поводу давешнего декаданса. Напротив, он смотрел на писателя строго, так, словно тот бежал вечор не от фривольных бухгалтерш, не от свального греха, а от выполнения своих непосредственных соавторских обязанностей.

— Мы проспали завтрак, сэр! — сурово сообщил он и приказал: — Одевайтесь! Может, что-то еще и осталось.

— Сейчас, — отозвался Кокотов и метнулся, конфузясь, в комнату.

После вчерашнего ему было неловко стоять перед режиссером в длинных полосатых трусах и застиранной майке с трудно читаемой надписью: «VIII региональная научно-практическая конференция учителей-методистов».

— Экий вы, однако! — с досадой молвил тот и отвернулся, словно поняв трепетную душу Андрея Львовича. — Жду вас в «зимнем саду».

…Пищеблок был пуст, лишь официантки, гулко стуча тарелками и противно скрежеща вилками-ложками, собирали со столов грязную посуду и тележками свозили ее на мойку. Из насельников оставался только академик архитектуры Пустохин, неподвижно уткнувшийся лицом в стол. Жарынин со скорбной вопросительностью посмотрел на монументальную Евгению Ивановну, стоявшую в дверях своей стеклянной кабинки.