Скинхед - Наталья Нечаева

Так вышло и на этот раз, и Валюта уже почти протянула руку к кнопке настольной лампы, как загудел дверной звонок. Длинно и басовито, как шмель летом в карежминской мураве. Валюта даже улыбнулась — дом вспомнила. Представила, как летом поедут с Ванечкой в отпуск, сынишка ведь настоящего лета еще и не видел! А там бабочки разноцветные, стрекозы, птички…

Ни на хлопок входной двери, ни на звук шагов по коридору она внимания не обратила — не к ним. К ним в гости ходить некому. Но тут в дверь тихонько стукнули, и голос Марьи Львовны, убавленный почти что до шепота, просочился в щелку невероятными словами: «Валентина, к тебе!»

Она еще не успела как следует удивиться, а дверь уже распахнулась, и на пороге возник… Алик.

«Пришел!» — обмерла Валюша. И не поверила, потому что слишком долго и слишком сильно ждала. И — перепугалась.

Он стоял на пороге, совсем рядом, в двух шагах, протяни руку — уткнешься в мокрую, закапанную капелью куртку, а она вместо того чтобы… заполошно подскочила с кровати и отпрыгнула в сторону, больно клацнув голой коленкой о холодное ребро шкафа.

— Спишь? — мрачно осведомился Алик, тяжело бухнувшись рядом с Ванечкой на разобранную кровать. — Газетки читаешь?

И вдруг, ни слова больше не говоря, дернул бывшую жену за руку, бросая на одеяло, навалился мокрым тяжелым телом, вдавив в отчаянно скрипнувшие пружины. Она не сразу сообразила, чего он хочет. Боялась одного, как бы не задел и не напугал спящего сынишку, поэтому не столько понимала его действия сколько пыталась отодвинуться под ним, вместе с ним, от разметавшегося во сне малыша. И только, когда он, грубо раздвинув ей ноги, вошел в нее, не раздевшись, лишь едва приспустив влажные брюки, она дернулась, и тут же застыла, будто мгновенно и скоропостижно умерла.

От него противно и остро пахло спиртным, он дергался на ней зло и ожесточенно, каждым движением приколачивая ее к старому чужому матрацу. Ей было больно и страшно, а еще — противно. Над ней тряслось, брызгая слюной, чужое дикое лицо, с незнакомыми пустыми глазами, не выражавшими ничего, кроме омерзительной животной похоти и злобы.

Зажмурившись, чтобы не закричать от стыда и боли, она почувствовала, как царапают виски острые камни, как бьется о скалу под редкой горной травой ее напряженная спина, как терзает пронзительная судорога ее колени, раскоряченные жестоким сильным захватом.

Когда он заерзал и захрипел, вгоняя особенно сильно и больно прямо в ее сердце последнюю порцию злобы, Валюша, приоткрыв мокрые глаза, отчетливо увидела над собой дергающуюся в такт движениям мохнатую черную гусеницу брови, перекушенную ровно посередине жуткой кровавой родинкой.

— Рустам… — сходя с ума от осознанного, прошептала она.

— Рустам? — пьяно повторил Алик. — А, вот, значит, как его зовут! До сих пор скучаешь? Блядища!

Он сполз с нее прямо на пол, натянул брюки и, казалось, даже протрезвел.

— Добилась своего? Сука драная! Мало тебе прописки, квартиры, денег? Мало того что ты меня и семью опозорила? Хочешь еще и жизнь мне сломать?

Тварь! — Он встал с пола, пошатываясь. Достал из куртки какие-то мятые бумажки, ручку. — Подпиши, блядь, что ребенок не мой. Партия требует. Имей в виду, если завтра на парткоме меня зарубят, прибью! Ничего не понимая, больше жизни желая лишь одного, чтоб он ушел, Валюта поставила подпись под напечатанным на машинке текстом.

* * *

Сегодня у Стырова маленькое развлечение. Сегодня он — вот цирк! — будет изображать, как приснопамятный Киса Воробьянинов, «гиганта мысли, отца русской демократии». Короче, «лицо, приближенное к императору».

Сегодня Трефилов должен привести в особняк Добрыню. Того самого «русского поэта-патриота», которого, благодаря стенаниям правозащитников и прессы, выпустили из СИЗО под подписку о невыезде.

— Добрыня и Путятя, — Стыров хмыкнул. — Себе, что ли, имечко какое придумать? Например, Муромец. Нет, слишком торжественно, как на надгробной плите. Этих-то, которые татар лупили, как звали? Пересвет вроде и Ослябя? Вот Ослябя — очень хорошо!

— Слышь, капитан, — нажал селектор Стыров, — среди твоих друзей Ослябя есть?

— Ослябя? — Трефилов задумался. — Не слыхал. Вряд ли. Они так глубоко не копают.

— Значит, я буду… — Полковник удовлетворенно отключился.

Кирилл Слепаков в жизни оказался еще более жалок, чем на фото. С другой стороны, «Кресты» не курорт, так что удивляться нечему.

— Здорово, Добрыня, — поднялся Стыров навстречу Слепакову, тоном и жестами сразу показав, что Путятя тут так, курьер-посыльный, не более.

Впрочем, Путятя вполне грамотно подыграл. Подобострастно наклонив голову и вытянувшись по стойке «смирно», застыл как солдат перед генералом.

Слепаков же — вот чудо — взглянул на важного эмиссара без всякого пиетета, более того, даже без интереса. Оборзел вконец, что ли? Или Трефилов не проинформировал, какая важная птица залетела на невские берега?

— Наслышаны о тебе, Добрыня, — приветливо продолжил Стыров. — Вот, специально приехал познакомиться. Как в узилище, не гнобили?

— Где? — насторожился Добрыня. — Я в «Крестах» парился.

— Видишь, какая силища на твою защиту поднялась? Все русские патриоты, как один! Просыпается народ! Было б таких, как ты, побольше, уже очистили бы Россию!

— Очистим, — уверенно цедит Слепаков. — Мои бойцы знают, за что воюют.

— А не разбежались они по норам, пока тебя не было?

— Наоборот. Все на «товсь»! Только дай команду.

— Вот это дисциплина, — восхищенно присвистывает Стыров. — Ну а обо мне-то слышал? Или представиться нужно?

— Кто ж не знает Ослябю? — кривится Слепаков. — Только помощи от вас, москвичей, маловато. Уж год как объединились, а ни одной совместной акции не провели. Трусовата столица.

— Это есть, — соглашается Стыров. — Вот я и приехал, чтоб тебя в Москву пригласить, опытом поделиться.

— Сейчас не могу — подписка…

— Это понятно, да и дел, наверное, много. Скоро суд над вашими, в курсе?

— А то.

— Посоветоваться хочу с тобой как с самым уважаемым питерским лидером, может, перед судом пугнуть власти как следует? Типа, одних сажаете, а на их место другие встают!

— Сам про это думал. Прямо в зал суда ворваться и акцию устроить.

— Отличная идея, — восхитился Стыров. — Только, боюсь, охраны полно будет, вас на подступах остановят.

— Кто? — Слепаков презрительно хмыкает. — Все продумано, недаром мы почти пять лет существуем! На улице нас от других не отличить. Прикид и символику только на концерт там или на митинг, а так — как все. Но, — он хитро прищурился, — главное оружие всегда при нас!

— Кастеты?

— Ботинки! — покровительственно бросает Добрыня. — Кастетом из чурки кашу не сваришь, а вот ботинками — просто размазня получается! — Он плотоядно хихикает.