Крио - Марина Москвина

Публика стихла, забыв про семечки и папиросы, когда из темного прохода, склонив голову, появился чудовищного роста акромегал, одетый в алые шаровары, белую вышиванку и в турецкую шапочку с кисточкой. За ним в черно-белом трико, раскачиваясь на мосластых ногах, вышел на арену Иван Гром. Его пожилое волосатое тело казалось старой корягой, сучковатые бугры мышц выпирали, где надо и не надо из майки. Соперники встали враскоряку и вперились друг в друга злыми глазами.

Та-та-та, та-а-а! Отрывистый сухой барабанный треск объявил начало поединка. Иваныч, оттопырив нафабренные усы, бросился вперед, ловким натренированным движением произвел захват Луки и попытался приподнять великана за пояс.

Публика взвыла от этакой наглости заслуженного борца – он едва доходил Луке до грудного соска, а весом Лука был не меньше десяти пудов, считай, вдвое тяжелее Иваныча. Иван Иваныч крякнул, покраснел, как рак в кипятке, но не отпустил Луку.

– Вали дылду! – завопили с верхних рядов близнецы Меерзоны, завсегдатаи всяких драк и соревнований, включая тараканьи бега и петушиные бои.

Эфраим и Левушка болели за Ивана, они видели его в Гомеле, когда ездили туда по торговым делам, восхищались его борцовской удалью и поставили рубль на его победу.

Белорусский Гулливер замер, беззвучно открывая рот, видимо, соперник так сильно сдавил ему живот, что воздух вышел наружу, а обратной дороги не было. Он вытянул свои огромные руки и стал размахивать ими, как мельничными крыльями. Тогда Гром подпрыгнул и, не размыкая железных объятий, произвел захват противника ногами. Мельничные крылья закрутились еще быстрее. Казалось, что Иван Гром, возомнив себя Синдбадом, оседлал огромную птицу Рух, которая могла унести в когтях слона.

Шапито огласилось смехом, кто-то даже позволил себе свистнуть. Ботик уставился на задубелые ступни Иваныча, которые невероятно вывернулись и сжимали какие-то точки на ногах Луки до тех пор, пока исполин не рухнул, взметнув огромное облако трухи.

Иваныч соскочил с поверженного великана и победоносно вскинул руки.

Номер явно удался, все прошло гладко, как на репетиции, успех оглушительный, завтра объявлено продолжение! Уж на этот раз Махонкин разорвет наглого Грома на кусочки, оторвет голову и предъявит почтенной публике.

– Антракт! – объявил довольный Шеллитто.

Слухи о турнире молодого витебского гиганта и заслуженного борца живо разлетелись по Витебску и близлежащей округе. С каждым днем Шеллитто повышал цены на билеты, и все равно зритель валил валом. Лука одной левой гнул железные подковы, закручивал в спираль металлические прутья, а потом вновь выпрямлял их.

Особым успехом пользовался номер, когда он, лежа на спине, поднимал деревянную платформу с оркестром из трех музыкантов – чету Пенелопскеров и трубача Иону, который больше не разыгрывал из себя таинственного мистера Икс, но, паря на платформе под аккомпанемент сопелочек и гармошек, выводил на трубе арию Альфреда и Розалинды «К нам в окно стучит весна».

Однако при том, что Махонкин обладал чудовищной силой грифа, а именно кистей и пальцев рук, в битве он был на редкость неуклюж, ходулеват и вял. Поэтому директор строго-настрого запретил Грому тушировать великана – дабы невзначай не обнаружилось, какой у него сырой соперник. Напротив, Бэрд обязал Иваныча всячески придерживать мастодонта, чтоб, не приведи Господь, тот не оступился и не рассыпался в прах.

И до того он все здорово обстряпал, этот прохвост, что вскоре Лука стал любимцем публики, а Иван Иваныч воленс-ноленс принял на себя амплуа кровожадного «зверя», и его горячо полюбила галерка.

Когда ж наступал черед проигрывать, Иваныч капитулировал грамотно, создавая видимость ожесточенной борьбы: накалял атмосферу опасными трюками – кусался и всяко приколачивал «любимца», щедрой рукою раздавал «лещей», «судаков» и «осетров», охаживал бока, таранил его своим крутым лбом, давил горло, зажимал нос и рот, стискивал голову железным ошейником (последний трюк он выполнял осторожно, ибо голова великана была несоразмерно маленькой, и, чтобы скрыть изъян, Махонкин, выходя на улицу, нахлобучивал мохнатую казацкую папаху).

Приняв инсценировку за чистую монету, возмущенная публика впадала в раж – еще минута, и бросится крушить цирк на мелкие кусочки! Того гляди полетят на манеж стулья, палки, все, что попадет под руку. Тогда, и только тогда, изловчившись, Лука укладывал Иваныча на обе лопатки.

Зал взрывался аплодисментами, усталый гренадер нетвердою походкой покидал арену, а Иваныч «в злобном исступлении» переворачивал стол жюри.

Каша была заварена, публика раскупала с утра все билеты, вечером скопище народу, охваченное лихорадкой, толпилось у дверей цирка, ожидая третьего отделения, когда назначена борьба. А наутро не один конторщик или подмастерье очнется с головной болью и пустым кошельком.

Ботик не пропускал ни единой репетиции. Наездники, сыновья Шеллитто, гоняли его в хвост и в гриву: «Боб – туда!», «Боб – сюда!» Он, взмыленный, метался между конюшней и манежем, помогал разбирать и складывать реквизит, готовил лошадей. За это ему позволили бесплатно смотреть оба представления, дневное и вечернее, что доставляло Ботику неизъяснимое наслаждение.

Но бывали особенные вечера, когда он приводил с собой Марусю, в кои-то веки свободную от дежурства. Все связи были задействованы – Иона, Пашка-чавела, супруги Пенелопскеры, – чтобы на пути у влюбленных не было никаких препон. Они устраивались в проходе на ступеньке, Ботик обнимал Марусю, прижимался к ней бочком и был на седьмом небе от счастья.

Больше всех Марусе нравились наездница Эмми, дрессированная свинья Брунгильда и воздушные гимнасты.

Великана Маруся жалела, она с детства знала, какой Лука нескладный дядя-достань-воробушка. И хотя Иван Иваныч больше играл на публику, чем действительно копья ломал, Махонкин трижды обращался к ним в лазарет Крестовоздвиженской общины Красного Креста с ушибами, растяжениями и другими травмами.

Да и Грому приходилось туго. Как раз недавно Иван Иваныч выговаривал Махонкину в гримерке, что Лука, увлекшись борьбой, слишком нажимал на него коленкой, и теперь у него в непристойном месте синяк.

– Ты хоть подумал бы, оголец, что мне пятьдесят пять, а не двадцать три, как тебе! – ворчал Иваныч, поджаривая котлеты и разливая по стаканам водку. После полбутылки они оба засыпали богатырским сном. Так что мир царил под оливами. Цирк имел битковые сборы. Все даже на время почти забыли о войне.

Ботик дневал и ночевал в цирке, забросил всё на свете. Лишь одна Маруся, помимо арены с опилками, влекла моего влюбленного деда, он никогда не встречал ангелов, но в представлении Ботика они выглядели именно так, как его Маруся. Он боготворил ее, горел желанием к ней прикоснуться, не находил себе места по ночам, когда она дежурила в лазарете, вызволял из любой беды, побеждал угрожавших ей драконов, демонов и так далее, звал гулять, устраивал пикники, на которые приносил обычно теплый хлеб из булочной, испускавший умопомрачительный запах, а мечтал заработать кучу денег и купить ей столько пирожных, чтобы она хоть раз в жизни наелась пирожными до отвала!