Дыши со мной - Джессика Парк

– Джеймс, все нормально. Я не допущу, чтобы ты плохо себя чувствовал из-за желания вернуть их. Если бы я могла их вернуть, я бы это сделала. И неважно, какой ценой.

– Мне жаль, мне так жаль, – произносит он, окончательно расплакавшись.

– Я знаю, что ты винишь меня за ту ночь. За то, что оказались в этом доме, за то, как я… – Приходится собраться с духом, чтобы продолжить: – За то, как поранила тебя.

– Нет, ты не понимаешь.

По щекам брата ручьем текут слезы. Мне больно на это смотреть.

– Я выдержу, Джеймс. Я тоже виню себя. Твои крики будут преследовать меня до конца жизни. Знаешь, как часто я проигрывала события той ночи и представляла, как бы можно было поступить? Что, если бы я проснулась при первом намеке на дым? Или сначала внимательно проверила, убрала ли осколки с разбитого окна? Захожу даже еще дальше, когда выбирала этот дом. Стоило все доверить тебе. Все. Я бы все изменила. Но что бы ты мне ни предъявил, я не брошу тебя, Джеймс. Никогда. Можешь злиться на меня, но я всегда буду рядом и никогда не прекращу любить тебя. Ты мой брат.

Джеймс слишком расстроен, чтобы говорить, поэтому я продолжаю:

– Я понимаю. Это… часть того, через что мы должны пройти. Просто сейчас такой период. Я верю, что все станет лучше. Знаю, что так долго была не в себе и ничего не делала, но я вернулась. И я не мама. Это тоже понимаю. У всех должны быть мама и папа, но тебя несправедливо лишили этого. Любому человеку нелегко терять родителей, но ты потерял обоих, когда был еще ребенком. Я не могу ничего изменить, но собираюсь быть рядом и помочь тебе, если ты мне позволишь.

Он трет глаза и шмыгает носом, а я встаю и сажусь рядом с ним. Я хочу обнять его, но он падает мне на колени.

– Я сделал кое-что плохое, Блайт, – говорит он сквозь слезы. – Ты не захочешь быть рядом, если узнаешь. – Джеймс плачет и цепляется за меня, как маленький ребенок.

Я понятия не имею, о чем он говорит, но ему явно нужно облегчить душу. Поглаживая его спину, я размышляю, как чуждо нам вот так касаться друг друга, но я рада, что он позволяет мне утешать себя.

– Никакие твои слова не изменят моего отношения.

Он избегает смотреть мне в глаза, когда выдавливает из себя признание:

– Я мог бы играть в футбол. Не так сильно меня поранило, как ты думала.

Я застываю.

– Что… что ты имеешь в виду?

Он прячет лицо.

– Я всем говорил, что нога слишком повреждена и не смогу больше играть, потому что не хотел. Я не мог. Футбол ни черта не значил для меня, но все хотели, чтобы я стал суперзвездой. Но мне было все равно. За исключением шрама, с ногой все в порядке.

Нога моего брата в порядке. Последствия того, что он мне говорит, поражают меня. Я четыре года винила и ненавидела себя за то, что лишила Джеймса светлого будущего. Я считала, что футбол мог бы помочь ему отвлечься в такое ужасное время, а теперь узнаю, что он даже не хотел этого. И все же он позволил мне взять на себя ответственность за уничтожение того немногого, что у него осталось.

Я стараюсь говорить спокойно, потому что не хочу показывать, как разозлилась:

– Почему ты никому не говорил, что не хочешь играть? Что ты притворялся?

– Потому что… потому что все ожидали, что я захочу… Не знаю… захочу доказать, какой я крутой перед лицом трагедии. Красивая история, верно? Местный мальчик продолжает торжествовать перед лицом трагедии? У меня не хватило духу.

– Кто еще знал, что ты в порядке? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами и вытирает нос.

– Только врачи. Тренер никогда не заставлял меня доказывать, что я не могу играть. Я просто сказал, что слишком сильно повредил мышцы и мне больно возвращаться к тренировкам.

Я киваю, пытаясь осмыслить то, что он рассказал мне. Меня колотит от гнева за то, как он поступил со мной, и все же… Я знаю, как легко сойти с ума, когда твои родители сгорают заживо этажом выше тебя. Под гневом кроется даже своего рода понимание его выбора. Крис оказался прав, когда говорил, что Джеймсу легче обвинить меня во всем случившемся. Если бы я могла переложить вину с себя на кого-нибудь другого, я бы тоже так поступила. А моему брату было всего пятнадцать, еще совсем ребенок. Черт, он и сейчас ребенок во многих отношениях.

Я говорю единственное, в правдивости чего уверена:

– Должно быть, тебе трудно было решиться рассказать мне правду. И я не могу не спросить, почему сейчас? Почему ты сейчас говоришь мне об этом?

– Потому что… потому что ты так добра ко мне. До этого, когда ты была такой разбитой, мне казалось, что легче обмануть себя и верить, что это правда. Считать свою ложь правдой, и что ты заслуживаешь всю вину, потому что ужасно было находиться рядом с тобой. Твое поведение лишь усугубляло положение.

Я люблю Джеймса, но в данный момент он просто омерзителен, черт побери! Он оправдывал свою ложь моей скорбью и депрессией, крайне усугубляя этим мое состояние.

– Теперь ты всегда будешь меня ненавидеть.

– Нет, Джеймс. Я не ненавижу тебя. – Я снова кладу ладонь ему на спину. Хоть меня и обуревают смущение и гнев, не могу не признать, что он совершил храбрый поступок, рассказав мне все, и теперь понимаю, что мы достаточно настрадались. Кричать уже бесполезно. И я не смогу ненавидеть его.

– Я очень, очень сожалею. Это было очень глупо, я просто не думал. Но у меня крыша ехала от происходящего, все наваливалось снежным комом, и я не знал, как выпутаться из вранья и…

Я закрываю глаза и продолжаю гладить его по спине. Мысленно я кричу: «Ах ты сукин сын! Гребаный маленький ублюдок!» Вместо этого думаю о том, как хладнокровно Крис справился с тем фиаско с Сабином на День благодарения. Наверняка ему тоже хотелось придушить брата. Из крика не выйдет ничего хорошего, поэтому я говорю спокойно:

– Я понимаю. Знаю, каково увязнуть и не знать, как выбраться из ситуации.

Я сдерживаю слезы ради нас обоих. Джеймс снова испытывает ужасную боль, а я зациклилась на желании опекать своего брата, когда ему требовалось лишь немного гребаного утешения. Жизнь нечестная штука, но нам приходится с этим справляться. И мы будем бороться ради будущего. Не просто будущего, а светлого будущего.

– Почему до сих пор так больно? – спрашивает он. – Почему мы не можем с этим справиться и просто жить дальше?

– Знаю. Мы горевали больше четырех лет, но этого недостаточно. А теперь, кажется, пришло время.

Нет никаких стадий горя, хотя об этом говорится чуть ли не в каждой глупой статье по психологии. Нет никаких временных рамок, диктующих, когда и что ты будешь чувствовать. Тебе просто приходится пережить настоящий ад, и каждый раз это очень трудно.

– Мы пройдем через это, – убеждаю я его.

– Как же трудно находиться дома, – всхлипывает он. – Слишком трудно.