Год людоеда - Мария Семенова

Ваня Ремнев происходил из самой обычной семьи, выбитой новым порядком жизни в полную нищету и апатию и не нашедшей в предложенных условиях для себя достойной ниши. Главным человеком в семье Ремневых была бабушка Фрося, поскольку, несмотря на свой пенсионный возраст, она единственная получала достаточные для выживания деньги.

Доход бабы Фроси складывался из пенсии блокадницы, ветерана войны и инвалида, да еще приработка, который состоял в ежедневном хождении на овощную базу и Козий рынок, где пенсионерка выискивала или даже выпрашивала съедобные плоды. Добытые таким образом сливы или помидоры не только дополняли рацион семьи, но и могли быть проданы на том же рынке или у стен универсама. Кроме того, предприимчивая пенсионерка перепродавала сигареты, газеты, чулки, мыло, — одним словом, как она сама выражалась, «крутилась».

Дочь Евфросиньи Виленовны, Антонина, работала прежде и медсестрой, и продавцом, и даже уборщицей, но из-за своей страсти к спиртному лишилась всех мест и в итоге перестала даже пытаться куда-нибудь устроиться.

Муж Антонины, Корней, служил раньше в милиции, но из-за той же склонности к бесконтрольному пьянству после ряда происшествий был уволен. Позже он пытался найти себе место во вневедомственной охране или в частных фирмах, но запись о причине увольнения из МВД практически лишала его шансов на успех, а если Корнея и брали с испытательным сроком, то, быстро распознав его недуг, вскоре избавлялись от ненадежного работника. Несколько раз Ремнева принимали в фирмы по строительству и отделке, нанимали в грузчики, но и там его непременно подводило алкогольное пристрастие. В результате формальный глава семьи также перестал искать работу, а, попытав лихой разбойной удачи, получил срок и вернулся домой уже абсолютно бесполезным человеком не только для своей семьи, но, кажется, и для себя самого.

Антонина за время отсутствия мужа поменяла несколько любовников. Корней не смог вновь утвердиться в семье: бывшая жена отказала ему в прописке, хотя и позволяла жить на ее площади до первого скандала, после которого Корней отторгался от семьи на неопределенный срок.

Антонина, если бывала достаточно трезвой, вязала детские вещи, а потом отправлялась продавать изготовленные носки и варежки на рынок. Обычно на ее дневную выручку можно было купить два батона или сто граммов колбасы. Она же без всякого смущения скидывалась с другими рыночными обитателями на бутылку спиртного и возвращалась домой танцующей походкой и с нескромными надеждами на внезапное богатство.

Если дома оказывался Корней, то его ожидали скандалы с хмельной женой и язвительные укоры тещи, имевшей собственную однокомнатную квартиру, но регулярно навещавшей свою непутевую дочь, чтобы вновь попросить отдать ей на воспитание хотя бы Настеньку, которую еще можно было научить уму-разуму.

Баба Фрося тоже любила выпить, но в меру и не была, в отличие от дочери и зятя, столь зависимой от алкоголя. Евфросинья жалела дочь и презирала Корнея. Она часто вспоминала блокаду и то, как в некоторых семьях тайно, а то и явно мечтали избавиться от ослабленных и обреченных. В свою очередь бывший зять, словно догадываясь о фантазиях Евфросиньи, частенько желал ей скорейшей смерти в самых непотребных выражениях, за что, впрочем, и получал от бывшей жены легкие телесные повреждения.

Дома дети часто оставались голодными. Но если Настю определили в школе на все виды бесплатного питания, то Ваня, скитавшийся целыми днями с подобными ему неустроенными подростками, не мог надеяться даже на это.

Однажды Ваня не вынес резей и поганого улюлюканья в животе и попытался украсть в круглосуточном магазине буханку хлеба. Впрочем, вполне возможно, это была у него уже не первая кража, просто прежде он оставался непойманным. А вот в этот раз дежурившие в тот день переодетые в штатское милиционеры заметили воришку, задержали и отвезли в отделение.

По причине малолетства и в связи с первым зафиксированным преступлением к Ремневу не стали применять жестких мер, а, пригрозив на будущее спецшколой или колонией, поставили на учет в ИДН.

— Я не знаю, где мы жили. Я помню, что, когда мне было три года, я все время пытался открыть дверь, но ручка была для меня слишком высока. Наверное, это было у бабушки. Потом помню, как мы начали жить в новой квартире: я, мама и папа. Моя комната была большая, у родителей — маленькая. У меня было три игрушечные собачки. Потом осталась одна…

Софье Тарасовне очень хотелось назвать лицо Ремнева красивым и мужественным, но чего-то в нем или не хватало, или, наоборот, оказывалось с избытком. Подбородок юноши казался чуть великоватым, а скулы, напротив, выглядели несколько смыленными. Лицо было чересчур бледным, а глаза цвета щавелевого супа иногда странно останавливались и некоторое время пребывали в неподвижности.

У Морошкиной очень быстро оформился целый букет чувств по отношению к ее новому подопечному. Вначале, как обычно, она ощутила власть над ним и, как следствие, возможности покровительства: ведь судьба этого пятнадцатилетнего хулигана, а точнее, никому не нужного подростка зависела в немалой степени от нее, начальника инспекции по делам несовершеннолетних.

Второе чувство состояло в несогласии с теми чертами лица, которые все-таки мешали ей назвать его красивым, хотя Морошкина допускала, что, может быть, позже она поймет красоту именно такого лица Вани Ремнева или просто свыкнется с изъянами.

Третьим стало неожиданное любопытство и даже, стыдно сказать, влечение к этому заброшенному человечку, который выглядел несколько старше своих лет — где-то на восемнадцать.

— Как ты относишься к своему отцу? — безупречно официальным, а значит, бесчувственным голосом спросила Софья.

— Об отце у меня плохие воспоминания: бил мать и меня, а потом мать его била и бабушка била. А меня он за что бил — я не понимал. Просто сижу дома — он придет и ремнем стегает. Сестру не бил — Настя жила у бабы Фроси. — Ваня слегка заикался, особенно когда готовился сообщить нечто для него значительное. — Потом отец ограбил человека. Его за это посадили. Пока он сидел, мать с ним развелась. Когда мне было девять лет, у меня появился первый отчим, Никандр. Где-то с полгода он надо мной подшучивал, ну так, не очень злобно: ножку подставит — я упаду, или воды холодной за ворот нальет. Отчим все время работу менял. Стал спиваться. Начал ходить к другим женщинам. Потом всегда возвращался и у матери прощения просил на коленях и со слезами. Он ее сильно боялся. А мать его по лицу хлещет и повторяет: за такие дела до крови бьют! Но до крови у них, кажется, не доходило. Не помню. Никандр каждый раз говорил, что к нему пришла первая любовь. Потом стал у Тони, ну, у матери, одну комнату нашу просить. Потом ушел.

— И как вы дальше жили, втроем с матерью? — Софья, на правах инспектора, бессовестно таращилась в глаза сидящего напротив нее Ивана. Она уже начала понимать, что ее привлекло в этом действительно не по годам рослом и, несмотря на все его лишения, крепком парне. В его фигуре, движениях, а особенно глазах, даже одном их строении, была какая-то природная интимность, еще не перешедшая в вульгарность, что, конечно, может произойти, если он начнет вести разгульный образ жизни, влечение к которому, очевидно, унаследовал от своих беспутных родителей. — Расскажи мне все подробно, не стесняйся. Чтобы тебе помочь, я должна о тебе очень много знать.