считавшего себя тоже на правах генерала, Рыбинский посадил рядом с собою, по правую руку, и просил быть хозяйкою, постороннюю, мало известную даму, – и пускай бы еще из важных, а то из очень средних, по понятиям общества: жену лесничего, у которого Рыбинский обыкновенно останавливался, когда бывал в городе. Здесь следует оговорка: в уездах, богатых лесами и производящих лесную торговлю, должность лесничего вовсе не маловажная и личность его довольно значительна: там он живет иногда очень роскошно, нанимает на зиму в городе прекрасную квартиру, держит лошадей и экипажи, знаком со всем околотком, дает вечера и обеды, на которых шампанское иногда льется рекою. Если бы лесничий, жене которого Рыбинский сделал такой преферанс, принадлежал к описанному сорту лесничих – ну, пусть бы еще так: общество могло бы оправдать Рыбинского; но в настоящем случае и этого оправдания не существовало: количество казенных лесов в уезде было самое незначительное, лесной торговли не производилось, а вследствие этого и самая личность лесничего считалась весьма незначительною. Общество было возмущено и скандализировано крайним образом. Генерал, поместившийся за столом по левую руку хозяина, пыхтел и краснел от неудовольствия; Паленов двусмысленно улыбнулся и что-то с жаром нашептывал своему соседу, кидая презрительные взгляды на хозяина и жену лесничего; маменьки невест вдруг почувствовали ненависть и даже какое-то омерзение к Рыбинскому: они снова разочаровались в его нравственности, особенно когда некоторые из них припомнили, что Рыбинский, бывая в городе, останавливается у лесничего. Разумеется, все эти ощущения были скрыты с тонким приличием; новее, однако, обед начался как-то невесело и молчаливо – более молчаливо, нежели начинаются вообще всякие обеды. Впрочем, роскошь кушаний и изобилие вина скоро развязали языки на нижнем конце стола; верхний конец хотя не скоро, но тоже разговорился, и к концу обеда уже все общество единодушно и шумно беседовало: и негодование общества как будто совершенно изгладилось или затихло… Но общество не знало, что в этой самой зале, где оно обедало, находилось одно существо, никем не замеченное, не многим и знакомое, в душе которого кипела ключем злоба против лесничихи… На хорах залы находились музыканты, которые должны были услаждать слух гостей, в то время как насыщались их желудки. Среди их за колонною скрывалось одно лицо, которое не сводило глаз с Рыбинского и его соседки. Это была старая наша знакомая Параша, смотревшая уже теперь не ребенком-баловнем, но совершенно сформировавшейся женщиной. С летами Параша стала хуже: черты лица ее сделались очень резки, а выражение глаз сурово. Страсть и в то же время какая-то сдержанная, замкнутая злоба светилась в этих черных глазах, когда они устремлялись на Рыбинского и лесничиху. Параша некоторое время пользовалась большим расположением своего барина: одевалась франтовски, ела с барского стола, имела особенную комнату и величалась во дворне уже не Парашей, а Прасковьей Игнатьевной; даже начинала приобретать некоторое влияние на Рыбинского, как вдруг знакомство его с женой лесничего совершенно охладило его к Параше. Хотя она пользовалась еще прежними преимуществами и удобствами, но Павел Петрович почти не обращал на нее внимания, а вслед за барином и догадливая на этот счет дворня начала выражать покинутой фаворитке свое недоброжелательство. Все это чрезвычайно оскорбляло страстную и самолюбивую натуру Параши; она догадывалась, кто был причиною ее страданий, и сегодня нарочно пришла посмотреть на свою соперницу. Жена лесничего была маленькая, очень веселая и живая женщина, с выпуклыми влажными губками, бойкими черными глазами и необыкновенно свежим цветом лица. Но мнению Параши, она не имела в себе ничего особенного и не заслуживала предпочтения, какое оказывал ей ее барин: тем обиднее и больнее было для нее это предпочтение. Не спуская глаз смотрела она на свою разлучницу, бледнела, вздрагивала и придумывала мщение.
Между тем к концу обеда гости повеселели и разговорились; даже Паленов забыл, по-видимому, и свое недоброжелательство к хозяину, и свои цели, сделался весел, любезен и многоречив.
Этот легкий обмен колкостей не остался незамеченным и обнаружил две партии: все молодое поколение, к которому, впрочем, относили себя и некоторые очень пожилые и даже женатые люди, втихомолку посмеивались над Паленовым и готовы были рукоплескать Рыбинскому; за то дамы и все степенные, солидные люди, оскорбленные предпочтением, оказанным лесничихе, были на стороне Паленова.
Соперники замечали впечатление, производимое их разговором, и, конечно, он на этом не кончился бы, но в это время налито было шампанское и музыка заиграла туш: гости поднялись с бокалами в руках, чтобы принести поздравление имениннику. Лишь только позатих шум от двигавшихся стульев и шаркавших ног и все гости заняли снова свои места, как вдруг поднялся, с бокалом в руках, какой-то черный, грязный и растрепанный господин. Это был помещик шестидесяти душ, Кочешков, присяжный уездный поэт, воспевавший всевозможные события уездной жизни, одержимый бесом стихописания к великому огорчению супруги своей, женщины с болезненным плаксивым лицом, которая жаловалась каждому встречному, что муж у нее на погибель ей дан: навел детей целый дом, а ни о семействе, ни о хозяйстве, ни о чем не хочет подумать. В службу не идет, а только пьет целый день для какого-то вдохновения да бумагу переводит. Имение все расстроено, ничем заняться не хочет, де еще чем жену успокаивает: вот, говорит, я скоро умру от душевных каких-то страданий; тогда все мои стихи отпечатают и будут продавать дорогой ценой, и ты разбогатеешь. А какие страдания! Весь жиром облился, никогда болен не бывает, поясница от роду не баливала, да еще уверяет, что я, больная женщина, здоровее его, что я только телом страдаю, а он духом, что он нарочно от Бога создан таким непохожим человеком в отличку от других людей, что с виду здоров и толст, а всегда будто бы страдает и мучится… и жить ему недолго… Не умоется, не причешется никогда: красота, говорит, моя внутри… Так, блажит весь век, дурит, да еще меня же упрекает, что у него возвышенная душа, а у меня не возвышенная… Да и не желаю я этакой возвышенной души… Погубил он меня с ней…
– Позвольте вас приветствовать, дорогой именинник, от лица муз, языком поэта! – сказал Кочешков, обращаясь к хозяину.
– Ах, очень приятно! Благодарю поэта за честь, которой он хочет меня удостоить… – отвечал хозяин.
Поднявши над головою бокал с шампанским, Кочешков начал декламировать:
Ты предводитель наш любимый,
Избранник наших всех сердец,
От дворянства всего чтимый,
Добрый, как детьми, отец…
Прими, руками муз сплетенный
Тебе, хвалебный сей венец!..
Далее следовало воспевание разных добродетелей
