Набор фамильной жести - Ирина Алпатова

Паше теперь было безразлично, знает ли кто-либо из домашних, не считая Татьяны, что Ленский с методичностью автомата каждый вечер привозит ей цветы. Разные. Это он ее так, видимо, хочет проучить. Выходит из машины и смотрит на окно детской. Если там горит свет, он быстро поднимается в их квартиру. Чик-чирик-чирик! Это щебечет в прихожей Татьяна, принимая очередной веник. Паше она букет не несет, знает, что ничего хорошего из этого не выйдет, и пристраивает «цветочки» в гостиной. Что она по поводу оранжереи сказала маман, неизвестно. Скорее всего, мать считает, что цветы для Мани, и великодушно их терпит – пусть и не розы, но очень красиво.

Правда, с одним букетом, кажется, шестым по счету, вышла маленькая неприятность. Маман обнаружила его только на следующий день и устроила Татьяне разнос.

– Пашенька, – шмыгая носом, зашептала та, появившись на пороге детской. – Что же такое, а? Почему же это гадость?! Ну пусть у тебя постоят, мыслимо ли такую красоту выкидывать? – Татьяна держала перед собой высокую вазу с цветами.

Паша в недоумении уставилась на букет. Выкидывать?! Белые, кажется, от одного только взгляда трепещущие лилии с нежно-зеленой сердцевиной… На самом деле очень красиво и изысканно… Чем же они провинились перед маман? Паша минуту удивленно разглядывала это чудо, силясь что-то вспомнить. Ну да! Такой цветок изображен на портрете. Отчего мать вдруг рассердилась?

– Но только в этот раз, – грозно предупредила Паша, уступая, – больше не неси, иначе точно выкину.

Паша могла лишь догадываться, как развивалось действо в ее отсутствие. Она была почти уверена, что Ленский вручает цветы Татьяне, а она, глядя на него преданными глазами, предлагает: кофэ, чай, пироги с капустой, с повидлом… оставайтесь… Он наверняка садится на Пашин любимый стул в уголке и, может быть, даже пьет чай и «кофэ» из Пашиного любимого бокала! Нет, это было бы слишком даже для сверхгостеприимной Татьяны, но все равно возмущало Пашу, потому что проделывалось ей назло, в этом не было никаких сомнений. И почему-то Пашу ужасно заедало то, что этот самоуверенный наглец не запирал машину! Она надеялась, что однажды кто-нибудь проучит Ленского, угонит его роскошное авто, пока он бегает туда-сюда со своими букетами.

Что же делать?! Тетя ждала ее, а она ехала с Маней на свое первое после болезни выступление. Паше казалось, что в постели она провалялась по меньшей мере месяц. Вот и теперь они сели в незнакомую машину и за рулем был не Артем. Она хотела спросить Машу, но у той был такой отсутствующе-отстраненный вид, что Паша промолчала.

Седовласый мужчина с очень красным лицом – золотой муж, взял руки певицы в свои и по очереди их поцеловал, не обращая внимания на замороженный Манин вид. А полная высокая дама – золотая жена, подошла к Паше и сказала: «Спасибо, деточка» – и оттащила от Машки увлекшегося спутника жизни. Паше было неловко – им предстояло еще одно выступление – и Машка откровенно «берегла силы», как будто когда-либо их не берегла. Паша чувствовала раздражение и постаралась думать о чем-нибудь другом, менее опасном.

Сначала она все ждала того момента, когда Маня что-нибудь спросит про ее поездку, и даже заготовила специальную фразу и волновалась, что не сумеет произнести ее небрежным тоном. Зря беспокоилась. Сестра вела себя отстраненно, так, будто Паша переболела какой-то стыдной болезнью, а она, Машка, хоть и знала об этом, но из великодушия делала вид, что ей ничего не известно. Может быть, она и в самом деле решила, что у Паши проклюнулось наследственное заболевание, раз уж тетю лечили от «головы»? Причем именно ее, Пашину тетю. То есть Машка все знала? Естественно, да, если она время от времени жила в тетиной квартире и, возможно, тоже занималась поисками бумаг.

Вечером, снова оказавшись рядом в машине, они всю дорогу молчали. Паша покосилась на сестру, которая равнодушно смотрела в окно. В этот момент на ее скульптурном лице как раз отразились блики разноцветной рекламы. Да, игра света… Пожалуй, это было единственным, что менялось на алебастровом Манином лике. Сестра будет вечно прекрасной, как древнегреческие статуи, и такой же холодной. Паша отвернулась.

Пока незнакомый водитель помогал Машке выйти из машины, Паша вылезла сама и осторожно достала футляр с гитарой. Потом они выстроились обычным порядком: впереди величественный флагман, позади Паша. Наверное, холод, исходивший от Машки, все-таки добрался до Паши или она потеряла во время болезни слишком много сил – сейчас, идя следом за сестрой, она не ощутила ничего, ни волнения, ни хотя бы легкого трепета – а как все получится? Скорее, это плохо, чем хорошо, решила Паша, и чем быстрей она со всем этим покончит, тем лучше.

Их проводили в комнату, где можно было приготовиться к выступлению. Паша мельком взглянула на чью-то одежду, ворохом лежавшую на стульях, – скоро все эти чужие казенные помещения, пахнущие едой, духами, сигаретами, потом, останутся в прошлом. Они будут петь только друг для друга – она и Кармэн.

Маня что-то поправляла, глядя в зеркало, висевшее у двери, и Паша вдруг ясно поняла – она больше не беспокоится за сестру, в голосе Машка или нет, хорошо распелась или не очень. Маня все равно споет и не будет метаться и переживать, если что-то не очень получится, и потом скажет в мобильник: «Отработала…» Ну что же, по крайней мере, она никогда не притворялась.

«Не уходи, побудь со мною…» – пела Маня, и Паша низко склонилась над гитарой. Она особенно любила этот романс и немного ревновала его к Машке. Ей казалось, что сестра плохо понимает то, о чем поет, ей не хватает чувства, еще бы – Маня просто не ведала, что значит кого-то о чем-то просить, тем более «умолять», она никогда ни с кем не расставалась, а лишь прогоняла прочь. Вот Кармэн понимала, и просила, и страдала, и Паша надеялась, что Маня вдруг тоже это услышит и получится дуэт, хотя бы один раз.

Конечно, им аплодировали, а как же иначе, почти тут же загремела другая музыка, и Паша не слышала комплиментов, которыми осыпали Маню. Машка внимала кому-то, улыбаясь пластмассовой улыбкой, и Паша поняла, что больше не будет ждать никаких знаков и поедет сейчас… домой? Лучше бы к черту на рога, но главное, подальше отсюда.

Она улучила момент и устремилась через толпу к выходу. Теперь главным было побыстрее найти комнату, в которой они раздевались. Она с ума сойдет, если дверь окажется запертой.

Паша первым делом спрятала гитару в чехол, затем стала натягивать куртку. Нет, сначала нужно завязать шнурок на ботинке, из-за него она чуть не растянулась на пороге. Паша поставила ногу на край стула и взялась за дело.

– Браво! – сказал за ее спиной негромкий голос, и Паша только стиснула зубы. Ей и оглядываться не надо было, чтобы понять, кто это сказал. Где таланты, там и их поклонники, хотя бы и отвергнутые. Нужно и второй шнурок как следует завязать, до метро неизвестно сколько идти, да еще под дождем…

– Привеет, – пропел второй голос, теперь уже Манин. – Ну вот и встретились.

– Все прошло великолепно, я заслушался, – начал свою арию Ленский. Маня о чем-то спросила, но Паша как раз шуршала курткой и не расслышала, да ей это все было совершенно ни к чему. Она закончила свои недолгие сборы и повернулась лицом к сладкой парочке. Эти двое стояли в дверях и мешали ей пройти. Паша, точно ребенка, прижала к груди чехол с гитарой и пошла прямо на них – а ну расступись! И тут Ленский сделал неожиданный ход, он решительно взял из Пашиных рук гитару, которую она от неожиданности выпустила, и объявил: