Вечерний день - Михаил Климман

Он никогда не интересовался политикой и поэтому абсолютно не мог себе представить, какой эффект произведут эти документы, но имел достаточный жизненный опыт и способ­ность анализировать, чтобы понимать, что результат будет, и довольно существенный.

С другой стороны, если не опубликовать документы, то эффект должен быть не мень­ший, но просто другой. И то, что он не мог ни при каком раскладе предсказать результат того или другого своего действия, злило его. Если тебе поручили встретить делегацию ино­планетян, и от того, улыбаешься ты им или изображаешь мировую скорбь, зависит, погиб­нет планета или будет осыпана невероятными дарами, так и в его случае. Оставалось только выяснить, чего от тебя ждут, но это-то и было невозможно.

Хотя, по представлению Платонова, никаких даров не ожидается, будет катастрофа та или иная - улыбаешься ты или плачешь.

Он машинально носил пальто и куртки, развешивал их на вешалке, выдавал номерки и испуганно оглядывался по сторонам - не видит ли кто-нибудь, что с ним происходит и что у него с собой?

«Пальто, четыре шага, номерок. Куртка, четыре шага, номерок. Пальто, четыре шага, номерок, обернуться». Ларец стоял под стойкой, на которую клали одежду, чтобы он мог все время его видеть.

«Опять пальто, четыре шага, номерок. Куртка, четыре шага, номерок. Пальто, пять шагов, номерок. Просто вальс какой-то. Траурная музыка в ритме вальса.

Можно было бы позвонить другу Коле, Николаю Николаевичу, «депутату и председа­телю, заместителю и директору, главному эксперту и. прочая», но он просил позвонить до того, как ларец будет открыт - до, а не после».

Платонов замер на месте с чужим пальто в руках. А откуда они вообще знали, что там в ларце? Коля, неведомые убийцы, враги и друзья, которые подсовывали ему, Владимиру Павловичу, документы, Махмуд, постоянно отиравшийся вокруг?

Получается, все знали, что там внутри, все, кроме него. А тогда почему шкатулку не забрали, дали ему повозиться с ней, помогали открыть?

- Дедушка, номерок-то дадите? - услышал он детский голос.

«Пальто, пять шагов, номерок. Куртка, пять шагов, номерок. Пальто, пять шагов, номе­рок».

Этому может быть только одно объяснение - откуда-то было известно, что такой-то договор хранится в такой-то шкатулке. Пока она двести лет лежала у никому не известных Лериных отдельно от ключа, о ней все забыли. Где-то в документах значилась, но реально пропала.

«Пальто, пять шагов, номерок. Куртка, пять шагов, номерок. Пальто, пять шагов, номе­рок».

Потом он купил шкатулку, и она оказалась на виду. Кто-то, то ли Болтун, то ли Плющ, о ней где-то рассказал. Кто-то, зная о самом факте существования такого ларца, сопоставил факты и понял, что там внутри.

«Пальто, пять шагов, номерок. Куртка, шесть шагов, номерок. Пальто, шесть шагов, номерок.» И неожиданно вальс прервался, никого возле Платонова не оказалось. Прозве­нел третий звонок, побежали опоздавшие, но, по счастью, не к нему».

Владимир Павлович отбился от очередного приглашения почаевничать с коллегами, сел на стул, задвинул занавеску и, украдкой оглянувшись по сторонам, еще раз проделал все операции по открыванию шкатулки, потом достал содержимое: завернутые в вощеный пакет, сложенные пополам листы бумаги. Еще раз заглянул внутрь - нет ли там чего? Взвесил на руке документы - может, надеялся, что все исчезнет, как видение или кошмар?

Но ничего не исчезло: на голубоватой бумаге начала девятнадцатого века первые пять, нет шесть листов написаны красивой и четкой вязью на непонятном восточном языке. Может быть, арабский, может, фарси, а может, турецкий, Платонов их не различал. Первый раз, еще дома, достав их, он загрустил, находка казалась бессмысленной, во всяком случае до тех пор, пока он не найдет переводчика.

Но искать никого и ничего не пришлось, последние шесть листов документа, теперь он это хорошо знал, и были переводом. Владимир Павлович еще раз глянул по сторонам и опять уткнулся в текст:

«Мы, нижеподписавшиеся старшины, избранные от лица всего народа деревень чечен­ских, восчувствовав наши прежние преступления, повергаем себя со всем народом чечен­ским с чистосердечным раскаянием в вечное верноподданство Всеавгустейшему Всерос­сийскому Императорскому престолу, в чем и даем присягу по нашему обычаю на святом Коране по приложенной форме».

Платонов вытер рукой вспотевший лоб, тряхнул головой, чтобы прийти в себя, и еще раз посмотрел в конец двенадцатой страницы. Где-то в душе еще теплилась отчаянная и бессмысленная надежда, вдруг все - примстилось, вдруг все - ошибка:

«Всех без изъятия российских подданных, как захваченных нами, так и бежавших, у нас теперь находящихся, обязуемся по чистой совести без малейшего промедления времени представить. Кроме тех, кои назад тому пятнадцать лет, считая с сего числа, у нас находятся, принявших магометанскую веру по обстоятельствам или принуждению и водворившихся уже между нас и имеющих семейства. Сим предоставляем это собственной их воле: остаться у нас или возвратиться в недра своего отечества со всем своим семейством».

И ниже четырнадцать коротких надписей на непонятном языке и длинная резолюция, которую он дома не стал рассматривать, а просто сунул бумаги обратно и закрыл шкатулку на все пять замков. Но сейчас он заставил себя их прочитать.

Резолюция начиналась со слов «По повелению его Императорского Величества и само­держца Всероссийского Александра Павловича.» и кончалась датой 11 апреля 1807 года и хорошо различимой подписью министра иностранных дел в правительстве Александра Первого - Андрея Яковлевича Будберга. Еще ниже были видны остатки красной сургучной печати.

- Господи помилуй, - в ужасе прошептал Платонов, - это же договор о присоединении Чечни к России.

У Владимира Павловича был приятель, который в семидесятые годы отсидел за ина­комыслие. То есть статья была другая, вроде двести шестой - хулиганство, но все хорошо понимали, за что попал человек - у него нашли иностранные политические журналы на русском языке. Сейчас этот знакомый жил где-то в Израиле, а Платонов лет двадцать о нем ничего не слышал.

А тогда было страшно до обморока - журналы эти принадлежали Платонову, но чело­век его не сдал. Ничего политического в том поступке Владимира Павловича не было, про­сто из любопытства купил у случайного человека на знаменитом черном книжном рынке на Кузнецком, прочитал и передал другому, а получилось просто ужасно. Кто-то это увидел, стукнул, приехали с обыском.

Все два года, пока человек сидел, а затем еще четыре, пока въезд в Москву ему был запрещен и жил он где-то под Вологдой, Платонов каждый месяц опускал в почтовый ящик конверт с деньгами для его жены и двух дочерей. Конверт был нужен не для того, чтобы изо­бражать Гарун-аль-Рашида, просто зачем ей, жене, знать о его причастности к этому делу? Предсказать ее поведение он не мог, а экспериментировать боялся.

Когда приятель вернулся, он разыскал Платонова, чтобы поблагодарить его за заботу, но еще, кроме того, попросил денег на обустройство после ссылки. Владимир Павлович пожал ему в ответ руку, денег дал, потом давал еще трижды, на гарнитур, перевоз родителей жены из Армавира и на что-то еще.