Мечты о женщинах, красивых и так себе - Сэмюэл Беккет

Казалось, нет никаких причин, побуждающих его остановиться, и он, вне всякого сомнения, так и не перестал бы говорить, если бы инстинкт (на этот раз, полагаю, мы можем сказать, ее вкус) не вынудил ее нарушить молчание и пошевелиться.

— Да, — промолвила она, — но не бери на себя труд обойтись без него. — Внезапно, метнувшись, она его ужалила. — Да, и еще, словесная сетчатка, этого я не понимаю. Разве у слова может быть сетчатка?

Он немедленно насторожился. Глядите, как сгущаются их отношения, скоро это будет чудовищный бабий узел,[406]непроходимая топь.

— Я мог бы обосновать свой троп, — сказал он с великолепно разыгранным утомлением и altitudino,[407]— если б меня это волновало. Слова обладают теми органами, которыми я их наделяю. Нужно ли напоминать, как они отводили душу при Аполлинере?

Удовлетворившись тем, что вынудила его насторожиться, она, мягко ступая, покинула разоренный город. Теперь ей хотелось услышать о Либере, который не подавал признаков жизни, хотя и задолжал ей письмо. Видел ли Белаква новую Мадам?

— Они, как правило, платиновые, — отправилась она по новым местам.

Пришел черед удивиться Белакве. Что она имеет в виду?

— Не важно, — сказала она, — так да или нет?

— Она не то чтобы, — ответил он с сожалением, — адская блондинка, но с эдакой прелестной рыжиной, если, конечно, тебя удовлетворит мой перевод rousse.[408] Знаю, с моей стороны это глупо, — пролепетал он, — но я ненавижу снобов, прибегающих к mot juste.[409]

— Mamon![410]— Она дала волю чувствам в самый подходящий момент. — Не будь привередлив, мой милый, говори лучшее из того, что приходит на ум, лучшие люди поймут. Девушка, говоришь ты, с рыжиной, и притом ослепительно красивая, поэтому он и попался?

На эту минуту попался было всего только вторым промахом.

— Знаешь, ему полагалось любить меня, — поспешила сказать она, но не слишком стремительно, — так что можно утверждать, что у меня имущественные права на его злоключения.

Такие длинные слова у такой маленькой девочки!

— Она скорее хорошенькая, чем прекрасная. Хорошенькая, не-прекрасная девчонка.

— Ты ведь знал, что он любил меня?

— Он дал мне это понять.

— Но я не могла…

— И это тоже.

— Ах, так он знал.

— А ты разве не сделала все для того, чтоб он узнал?

Альба резко вскинула голову, она вскочила с места, это произошло очень внезапно, и заявила, что, коль скоро чай уже непригоден, она проверит, осталась ли в буфете хоть капля коньяка. Пьет ли он коньяк днем, до обеда?

— Предпочтительно, — обрадованно сказал он, — днем, до обеда.

Она принесла большие бокалы и умирающую четверть пинты. Ловко огибая мебель летящими шажками, она напевала ирландскую песенку:

Горе и боль, боль и горе,

Участь моя — ночью и днем…

«Она недостаточно тяжелая, — подумал он, наблюдая за ее мерцающей походкой, — ей-богу, она недостаточно тяжелая, чтобы повеситься».

Они выпили.

— Позволь мне выразить восхищение, — сказал он, — этим великолепным, царственным пеньюаром. Он словно «Озарение» Рембо, варварский и царственный. Золотая парча, если я еще не ослеп. Коварно пышный и пламенеющий, да. Ты могла бы сказать «sortez!»[411]вслед за Роксаной.[412]

— Однако, коль скоро под рукой нет немых наемников… — Ей было очень горько. — Там, за дверью, репродуктор, он только ранит; дальше — печальный садовник, он поливает умирающие цветы; а потом ворота и улица, и все, ты свободна.

— Свободна?

— От сераля. — Она сложила ноги и внимательно на него посмотрела. — А ты не знал?

Белаква смутился. Он стал ерзать на стуле.

— Не говори мне, — воскликнула Альба, — что у ребенка геморрой!

Потом, пока он выглядел отстраненным и озадаченным, она сочла, что время пришло, что она готова выстрелить пламенным вопросом, который уже давным-давно угрожающе зудел в ушах.

— Что есть любовь?

Белаква грустно вытащил мизинец из ноздри и раскатал находку по подлокотнику.

— Великий Бес, — сказал он.

— Нет. Мелкий бес, бесенок.

— Великий Бес, демон.

— Он молод, — вздохнула она, — но это пройдет.

— Я, — печально подтвердил он, — юноша, едва достигший половозрел ости. Но я не могу согласиться, что любовь — это бесенок, пока придерживаюсь мнения, что любовь — это демон. Это было бы ложным blase.[413]А ложное blase, — тут его голос зазвенел, в нем вдруг зазвучала гордость, — это пошлость, которую я терпеть не намерен и перед которой не склонюсь никогда.

Он сел очень прямо, отказываясь склониться, побагровев в лице.

— Sans blahague![414]— усмехнулась она грокло, она об этом пожалеет, — се qu'il est sentimentique![415]

Пали гомеровы сумерки, пали, mutatis mutandis,[416]как сквозь океанскую толщу падает тело утопленника. Они оставались сидеть, они погрузились в изучение предмета, они рассмотрели его холодно и пристально. Она ею раскусила, он оказался не вполне никудышным. Пожилой садовник, грустно размышляя о мимолетности жизни, безотчетно слонялся по небольшому садику и жесткими струями воды атаковал (он не хотел этого, определенно он предпочел бы этого не делать, но его вынуждали, его розу украли и спрятали) побежденные цветы. Трамваи утробно простонали по улице и умчались. В доме перестали шуршать даже мыши. То был магический час, магический трагический час prepuscule,[417]на который ссылались и который раздирали на клочья здесь и там, passim, час, когда выходящие на волю поэты следуют по пятам фонарщиков, когда Немо берет на изготовку и Ночь, обмотанная простынями сумерек, тяжело и гнусно выползает из утробы, а темные очи красавиц темнеют еще больше. То же и у Альбы, свернувшейся калачиком на канапе, на ее широком бледном личике крохотные отсветы, удравшие с умерщвленного запада. Ее большие глаза стали черными, как плоды терна, большими и черными, как на картине Эль Греко, будто они нанесены двумя влажными мазками его тяжелой кисти, будто то порочные глаза сына графа Оргаза (или то была его любовница?).[418]Выглядело это необыкновенно. Белок глаза и зрачок растворены в черной как ночь радужке. А потом — смотри-ка! — она уже у окна, она критически оглядывает свою клетку. Под угрозой ночи вечер стал белесым, ею краски померкли, он тускло-белый, и ею можно пощупать, он ложится под ее голову подушкой, он окутывает ее голову. Так что теперь в прозрачном отшлифованном стекле, или, если угодно, в безмятежно сияющих водах, черты его лица отражались так смутно, что он почти не различал перл на белом челе, а значит, мог видеть ее бессонное лицо, а в нем — обратное отражение ошибки, разжегшей любовь между мужчиной (если только такое бесхребетное существо можно назвать мужчиной) и озером.[419]Потому что она прикрыла глаза.