Однажды на краю времени - Майкл Суэнвик

Конечно, у них не было всяких изощренных штук вроде тибетской тантры и всякого такого. Это больше походило на примитивную форму анимизма – способ заставить вселенную дать тебе то, что ты хочешь. И поэтому праведники спускались сюда и желали… вроде как богатств, понимаете? Перед ними появлялись серебряные кубки филигранной работы, украшенные рубинами, горы лунных камней, кинжалы из эльфийской кости острее дамасской стали. Но монахи только получали все это, но никогда не оставляли. Они все выкидывали в пропасть. Такие монастыри были раскиданы по всему утесу. И чем дальше они находились от мира, тем более высокой степенью духовного просветления обладали монахи.

– И что с ними случилось?

– Был такой царь – Альтазар, кажется? Забыл его имя. Очень жадный, одержимый, и вот он послал сюда сборщиков налогов, те должны были собрать все то, что сотворили монахи. Ему, наверное, пришло в голову: какого шайтана, монахи-то ничем не пользуются, жалко такое выкидывать. И, как выяснилось, он совершил настоящее богохульство, и монахи ужасно разозлились. Просветленные боссы, реальные духовные «шишки», все сошлись на большое собрание. И никто не знает, как они это сделали. В одном из классических текстов даже говорится, что они могли бегать по стене утеса, словно по земле, не выходя из медитации, но тут я точно ничего не могу сказать. Да это и не важно. В общем, однажды ночью все монахи на планете начали медитировать в одно и то же время. Они нараспев произносили молитвы и говорили, что смерть – недостаточное наказание для Альтазара, ибо он совершил страшный грех и его должна постичь судьба, которую не испытывал еще ни один человек. Они решили уничтожить Альтазара, отменить, стереть сам факт его создания, низвести до состояния менее чем бытия. И они молились, чтобы не было такого царя, чтобы жизнь его и история исчезли и чтобы никогда более не существовало такого человека.

И Альтазара не стало.

Но жажда забвения оказалась столь сильна, что, когда враг сгинул, когда растворились во времени его история и семья, монахи почувствовали лишь ожесточение и сами не знали почему. От такого незнания их ненависть повернулась против них самих, а с ней вместе и желание разрушения, и в ту же самую ночь все монахи исчезли.

Расс замолчал.

Наконец заговорил Пигги:

– И ты веришь в эту чушь? – А потом, не дождавшись ответа, продолжил: – Все это неправда, чувак! Понял? Нет никакой магии и никогда не было.

Донна видела, что он по-настоящему разозлился, на каком-то первобытном уровне его задела сама возможность того, что уважаемый им человек верит в волшебство. Пигги даже покраснел, как всегда случалось, стоило ему почувствовать, что он теряет контроль над ситуацией.

– Да, все это полная ерунда, – горько ответил Расс. – Как и все остальное.

Трубка снова сделала круг. Донна откинулась к стене, посмотрела прямо перед собой и сказала:

– Знаете, чего бы я хотела, если бы могла пожелать чего угодно?

– Большие сиськи?

Она так устала, так приятно вымоталась, что не обратила на выпад Пигги никакого внимания.

– Я бы хотела понимать ситуацию.

– Какую ситуацию? – спросил Пигги. Донна чувствовала апатию, ей не хотелось ничего объяснять, а потому она просто отмахнулась от него, но тот настаивал. – Какую ситуацию-то?

– Да любую. В смысле, когда я разговариваю с людьми, то часто понятия не имею, что происходит на самом деле. В какую игру они играют. Почему поступают так, как поступают. И я бы хотела понимать ситуацию, знать, в чем причина.

Над ней висела луна, огромная и круглая, как яйцо грифона, она сияла мощью. Донна чувствовала, как эта сила омывает ее, чувствовала фоновое излучение разлагающегося Хаоса, раскинувшееся в пространстве при однородных трех градусах по Кельвину. Ее, словно монету, тратили и закладывали, она истерлась и истончилась почти до небытия, но здесь до сих пор жила энергия, способная раскатать в блин любую планету.

Донна не могла отвести взгляд от огромной, чудовищной луны, чувствуя поток вероятных миров. Холодный лунный диск походил на череп шута, от него разило магией, и в нем незримо присутствовали монахи Расса, люди, чей разум был совершенно непонятен Донне, но вибрировал энергией, существовал в форме матрицы структурированных переживаний, не более реальных, чем, допустим, Дональд Дак, но могущественных. Донна запуталась в пробуждающейся фантазии, в которой небо полнилось силой, и вся эта сила была ей доступна. Монахи с пустыми руками сидели над чашами желаний, от Донны их отделяли лишь иллюзорные время и реальность. На одну бесконечную секунду бесконечные возможности раскрылись, словно веер, все они были равны, и каждая подлинна. А потом мир под Донной сместился, а мозг вернулся в настоящее.

– А я бы, – сказал Пигги, – просто хотел понять, как нам подняться по лестнице.

На какое-то время все замолчали. А потом Донна поняла, что сейчас ей выпал идеальный момент выяснить, что же так гложет Расса. Если спросить осторожно, если вопрос попадет в точку, если ей просто повезет, он может рассказать все. Она откашлялась:

– Расс? А чего хочешь ты?

Тот ответил мрачным, почти бесцветным голосом:

– Я бы хотел никогда не рождаться.

Она повернулась спросить почему, а его уже не было.

– Эй, а куда Расс подевался?

Пигги странно посмотрел на нее:

– Кто такой Расс?

Дорога обратно была долгой. Они несли с собой обломок деревянных перил, и время от времени Пигги спрашивал:

– Эй, разве я не классно придумал? Из этого прекрасная лестница получится.

– Да, замечательная, – отвечала Донна, потому что он начинал беситься, если она молчала. Когда она плакала, он тоже бесился, но с этим Донна ничего не могла поделать и даже не могла объяснить, почему плачет, так как из всех ее друзей, знакомых, учителей и даже родителей, из всех людей во всем мире только она помнила о том, что Расс когда-то существовал.

И самое ужасное, что в ее памяти от него почти ничего не осталось: лишь томительное ощущение желания и разочарования, так Донна себя чувствовала рядом с Рассом.

Она забыла даже то, как выглядит его лицо.

– Хочешь пойти первой? – спросил Пигги.

– Нет. Иначе ты будешь пялиться на мою задницу всю дорогу наверх.

Пигги зарделся, без Расса ему было не перед кем выделываться, и он стал совершенно другим, тихим и совсем не грубым. Даже не ругался.

Но это не помогало. Донна просто стояла рядом и понимала его полностью, не хотела, но знала, что его бравада – следствие неуверенности и желания, что каждую ночь он мастурбирует и ненавидит себя за это, что презирает своих родителей и одновременно напрасно жаждет малейшего знака любви с их стороны. И из-за всего этого и кое-чего еще Пигги не мог обращаться с Донной иначе.

Она прекрасно понимала ситуацию.