Проклятие Гоголя - Николай Спасский

Марианна пояснила:

– Ботанический сад обустроили еще в начале XIX века. Тогдашний владелец был известный чудак! Воображал себя английским лордом. Хотя дядя Серджо тоже постарался для сада. Привел его в порядок, выписывал деревья со всего мира.

Сам замок впечатления не производил. Весьма невыразительная конструкция в три этажа с неестественным монументальным порталом, будто от другой постройки. Стены покрашены в фиолетово-бирюзово-голубоватый цвет – традиционный цвет дворцов XVII века, эпохи Барокко, как не преминул сообщить Гремин. Про фасад он заметил: «Конструкция, безусловно, оригинальная. Старину не спрячешь. Век XVI, наверное».

Евгения не подозревала Гремина, что он играет на публику. Но ее бесило от греминского бесчувствия. Он восхищается красотами искусства, а рядом томятся две молодые женщины, которые его любят. Одна настоящая – такая и поможет, и выручит. Другая – поддельная, ни к чему не способная аристократка, хотя и красивая. Надо определяться, с кем ты. Долго сидеть на заборе не получится. Столкнут, и будет очень больно.

Массивную дверь в богатом мраморном переплете открыл камердинер. Плотный, среднего роста мужчина, с круглой головой и грубыми чертами лица. Коротко стриженные волосы придавали голове сходство с экзотическим фруктом. Маленькие неприветливые глазки, как у мыши, – промелькнуло у Евгении. Ливрея темно-голубого цвета походила на сержантскую форму военно-воздушных сил. Скорее всего, по ее образцу она и была пошита. В Гремине он без энтузиазма признал знакомого.

– Ну что, все в порядке? Как договаривались? – поинтересовался Гремин.

– Если я что-то говорю, то можно не сомневаться, – недоброжелательно ответил камердинер: при столь крепком теле голос у него оказался вовсе не густым.

– Ну, вот и прекрасно, прошу вас, – Гремин протянул камердинеру конверт. Задаток был уплачен ранее.

Кто-то подпитывает Гремина деньгами, решила Евгения. Простая мысль, что он что-то продал, подзаработал переводами, занял, наконец, – ей в голову не пришла.

Внутри они оказались в типичной обстановке хорошо сохранившегося итальянского фамильного замка средней руки. Войны, революции и погромы его не коснулись. Количество накопившегося за столетия хлама поражало воображение. Потемневшие до черноты портреты предков в столь же черных рамах, не чищенные десятилетиями бронзовые и медные светильники, скамьи, стулья, этажерки, книжные шкафы – все в разной степени пригодности. Полуистлевшие, изъеденные молью, а когда-то персидские ковры, не меньше изъеденные молью медвежьи и волчьи шкуры. И книги. Везде. В шкафах, на этажерках, на диванах, на скамьях, на полу. Старинные.

Однако во всем этом пыльном сумбуре была своя особенность. Обычно с пьянтеррено, который использовался по-разному – и для библиотеки, и для кухни, и для лакейской, на второй, основной этаж вела лестница разной степени массивности и красоты. Там размещались барские покои. Здесь же все было наоборот. Лестница вела не вверх, а вниз. Евгения остановилась от удивления. Выручил Гремин:

– Замок стоит на склоне холма, и основной фасад наверняка с террасы открывается в другую сторону.

Он тоже был несколько ошеломлен. Одна Марианна чувствовала себя в своей тарелке.

– Сейчас я вас провожу к графу, – прервал их смущение камердинер.

Лестница была улиткообразной формы. Но очень широкая и пологая. Мраморная.

Когда они спустились, картина изменилась до неузнаваемости: их охватило залитое солнцем пространство. Когда глаза привыкли к свету, Евгения разобралась – они находились в маленьком зале, напоминавшем атриум церкви. Кроме двух обломанных мужских торсов старинной работы и карликовых пальм, ничего не было. Атриум перетекал в длинный зал. Их разделяла только стеклянная перегородка с настежь распахнутыми двустворчатыми дверями. В глубине зала точно такая же перегородка открывалась на веранду.

В зале все было выдержано в напыщенном стиле Первой империи. Белые стены, изрезанные золотом, белая мебель, белые муранской работы люстры, обилие зеркал, наполеоновская символика, местами сильно напоминавшая ликторские топорики фашистской Италии. Посередине – огромный стеклянный стол. Точнее, огромное стекло, покоившееся на трех обломках античных колонн. Стол завален книгами. Судя по кожаным переплетам, старинными, хотя кое-где пестрели и глянцевые обложки.

Они остановились. Чувствовалось что-то недосказанное. Евгения еще раз обвела глазами зал, выполненный, надо признать, с хорошим вкусом и изяществом. И только сейчас, при вторичном осмотре, поняла, в чем заключалась причина ее дискомфорта. По залу были расставлены изысканные безделушки: традиционные скульптурки Меркурия и других богов, древнегреческие и этрусские вазы весьма приличной сохранности, сюжетные картинки. Приглядевшись, Евгения сообразила, что элегантные вещицы имели одну направленность. Порнографическую. Меркурий мастурбировал, Амур имел Психею, мраморная Леда ублажала Лебедя, группа молодых людей и девушек на греческой вазе занималась групповым сексом. Персонажи французских картинок обнажали друг друга, целовались, шлепали голеньких девушек по розовым попкам.

Хозяин появился как бы ниоткуда. Скорее всего, через боковую дверь.

– Вижу, вы уже оценили мои маленькие шалости?

Евгения, глянув на хозяина, решила: лев в старости. Человеческая развалина. Но могучая, еще нелишенная красоты. Пожилые актеры столичных театров, особенно парижских, переиграв героические роли Цезаря, Антония, Нельсона, Ричарда II, к старости располнев, поседев, с лицом, изрезанным морщинами, приобретали такой вид.

Франкини, видно, когда-то был высокого роста и могучего телосложения. Сейчас он порядком съежился и ссутулился. На нем был классический зеленоватый твидовый костюм английского сквайра, проживающего большую часть года за городом, рубашка в густую клетку, отличного качества («Хотя довоенной моды», – съязвила про себя Евгения), шерстяной галстук, венецианские бархатные узорные домашние туфли – дань семейной традиции. Массивная голова, крупное лошадиное лицо, изборожденное глубокими морщинами. Мясистые, оттопыренные уши, редкие седые волосы, без претензии зачесанные назад. Но главное – жесткий орлиный нос, почти нетронутый временем. Губы неожиданно тонкие, иронические. И руки – перевитые голубыми венами, с длинными, узловатыми пальцами. Взгляд же оставлял невнятное впечатление. Но когда вспыхивал, голубовато-стальные глаза смотрели умно и озорно.

– Марианна, сокровище мое, сто лет тебя не видел. Дай я тебя расцелую!

Можно симулировать многое, но старческий голос подделать трудно. Голос выдавал. Глухой, усталый, с надломом – голос больного, старого человека.

Он их усадил. Марианну лицом к солнцу, к свету, чтобы любоваться ей. Чувствовалось, Франкини льстило, что эта красивая девушка, неважно по каким причинам, навестила его, старика. Гремин и Евгения сели по бокам. Так они непроизвольно образовали четырехугольник вокруг стеклянного стола.

Принесли французское шампанское. Игривое «Биллекарт-Сальмон». Разговор начался.