ООО "Кремль". Трест, который лопнет - Андрей Колесников

«Не потрясенья и перевороты / Для новой жизни очищают путь, / А откровенья, бури и щедроты / Души воспламененной чьей-нибудь».

О механике этой самой «мягкой силы» с «той» стороны написан первоклассный роман – русский перевод «Сластены» Иэна Макьюэна издан как раз в прошлом году, как будто специально к сеансу саморазоблачения ЦРУ.

Только там речь идет об английских спецслужбах и агентессе, которой поручено сделать оружием «мягкой силы» подающего большие надежды молодого английского писателя. Но и книга Макьюэна – не детектив о провале операции разведки, а роман о том, как литература меняется местами с жизнью, и наоборот.

Эта самая жизнь подбрасывает множество родственных сюжетов: исламисты убивают карикатуристов Charlie Hebdo, тем временем Салман Рушди долгие годы скрывается от возмездия мусульманских фундаменталистов и пишет об этом книгу «Джозеф Антон», русский Левиафан обрушивается на «Левиафана» за то, что в кино он показан не с лучшей стороны…

Но и это лишь вариации на вечную тему, о которой писал в одном из своих эссе Милан Кундера: «Теократия обвиняет Новое время и в качестве мишени выбирает самое убедительное ее создание – роман».

О ком же это? «Теологи из Сорбонны, идеологическая полиция XVI века, которые разожгли столько костров, сделали жизнь Рабле достаточно нелегкой, заставив его убегать и скрываться».

Так «мягкая сила», настаивая на своей правоте, неизбежно переходит в силу жесткую или в прямую репрессию.

Получается, политика побеждает искусство?

Едва ли. И последние слова Андрея Донатовича Синявского я бы рассматривал именно с эстетической точки зрения. Это он о тех самых стилистических разногласиях говорил. И не только с советской властью.

2015 г.

Европейским «бархатным революциям» исполняется четверть века. 9 ноября и вовсе 25-летие падения Берлинской стены: она больше не существует как материальный объект, зато замечательным образом вырастает, как оторванный хвост у ящерицы, в головах людей.

Притом, что «бархатные революции» подводили черту под коммунизмом, «конца истории» по Фукуяме не случилось, да и опыт самих революций, равно как и постреволюционного развития, оказался сильно индивидуализированным.

Уникальность каждого опыта – польского («круглый стол» с оппозицией), чехословацкого (самого красивого и романтичного), немецкого (самого символического, поскольку была разрушена Стена), румынского (самого жестокого, с расправой над Чаушеску – и это уже не была «бархатная революция») – диктовалась предшествовавшей историей политического развития и саморефлексии нации.

В странах-лидерах «бархатных революций» шла своя интенсивная, интеллектуально очень напряженная подготовка перемен. Чешский опыт осмысления дал миру сопутствующий продукт – выдающуюся литературу, Милана Кундеру и Тома Стоппарда, польский – исторически значимую журналистику («Газета выборча»). Постреволюционный период в странах-лидерах был отмечен очень быстрым переходом от слов к делу – реформам, подготовленным и осмысленным за долгие годы. Нигде не прекращалась постреволюционная и постэволюционная рефлексия. Там, где она прервалась, – в Венгрии и России – начался откат назад, к политической архаике и национализму.

Мы забываем о своей «бархатной революции».

Революции происходят не только на улицах, не только в головах миллионов людей. Они были совершены – так же, как в тех же Польше и Чехословакии, отчасти в Венгрии – сначала образованным классом. В головах его представителей. С ощущением себя преемниками демократического наследия предыдущих поколений (революция 1989-го в Чехословакии началась с поминовения Яна Оплетала, смертельно раненого 28 октября 1939-го во время демонстрации против фашистской оккупации).

Просто грубый шорт-лист того, как и за счет чего саморефлексия подлинной элиты (не в нынешнем значении слова, разумеется) подготавливала перемены.

Опыт диссидентства. Опыт сам– и тамиздата. Литература (на минуточку – Александр Солженицын, «Новый мир» Александра Твардовского). Философия 1960—1970-х (от Александра Зиновьева и Эвальда Ильенкова до Владимира Кормера и Мераба Мамардашвили; круг журналов «Вопросы философии» и «Проблемы мира и социализма»), социология тех же лет (от Бориса Грушина и Юрия Левады до Татьяны Заславской и Бориса Фирсова). Экономические кружки 1980-х (ленинградско-московская школа) – те люди, которые потом делали рыночные реформы.

Самое страшное для режима дело – люди думали, учились сами и просвещали других. Думать – ключевой глагол. Мышление – ключевое существительное.

Это же классика, исторический анекдот о линчевании Эвальда Ильенкова перед изгнанием с философского факультета МГУ: «Куда они нас тащат? Они нас тащат в область мышления!» Голос из зала: «Вас туда не затащишь!»

Так вот, как только заканчивается мышление – заканчивается все. Начинаются деградация и архаизация массового и элитарного сознания.

Почему не работает экономическая политика? Потому что экономической политике предшествует – нет, не демократия – политическое мышление. Попытки поиска правильного решения – одновременно нравственного и основанного на извлечении знания – не могут привести к той структуре государственных расходов, которая есть сегодня, к созданию государственных корпоративных монстров, к рукотворной инфляции, стремящейся к двузначным числам.

Сейчас нет саморефлексии нации. Поэтому власть может не беспокоиться – революции не будет. Чтобы она состоялась, недостаточно выйти на улицу. Даже миллионам, как это было в эпоху «бархатных революций». Выходу на улицу, меняющему страну и мир, предшествует кропотливая интеллектуальная и нравственная работа, как в Чехословакии, СССР, Польше, Венгрии примерно в течение двух десятков лет. И, к сожалению, всякий раз эту работу приходится проделывать заново, раз конформизм приводит к тому, что она прекращается.

«Модернизация» Дмитрия Медведева не потянула на «пражскую весну». «Болотные» митинги не дотянули до «бархатной революции».

Наследуют ли «бархатным революциям» «цветные»? И да, и нет.

Наследуют, потому что и то и другое – революции. Наследуют, потому что и те и другие революции – это продолжение распада империи и ее окрестностей. Ведь империи не разваливаются одномоментно просто оттого, что кто-то объявил себя независимым от кого-то или разрушил Берлинскую стену. Это не конец процесса, который «пошел» по Горбачеву. Это начало процесса и новой истории. Жизнь истории после ее «смерти» – падения коммунизма.

Наследуют, потому что, по определению Юргена Хабермаса, это «революции обратной перемотки». Есть «догоняющее развитие», а есть «догоняющие революции»: то, что не было доделано после революций рубежа 1980—1990-х, наверстывается последующими революционными волнами. Это своего рода повторная модернизация: когда власти хочется вручить стартовый пистолет, чтобы она уже хотя бы что-нибудь сделала, перестав пилить недопиленное, иной раз приходится выйти на улицу.