Спутники Волкодава. Тень императора - Павел Молитвин

Омертвел звенящий, чувственный металл,

Что любил и нежил, обнимал, сжигал…

Очи птичьей поживой стали.

Тартунг заерзал, ощутив на своем колене цепкие пальцы Афарги.

— Пойдем отсюда! Не могу здесь больше сидеть! — Рука девицы скользнула по внутренней стороне его бедра, и юноша зашипел сквозь сцепленные зубы.

С каждым днем он все больше привязывался к Афарге, она же глаз не спускала с Эвриха и места себе не могла найти, когда тот беседовал с Аль-Чориль или Тарагатой. Тартунг уверял себя, что ему нет дела до её страданий, однако же сам, глядя на нее, скрежетал зубами. Ему жаль было Афаргу, но чем ей помочь, он решительно не представлял. Не знал этого и Эврих, предпочитавший не замечать её состояния и сказавший как-то, что любовь относится к тем недугам, которые лечению не поддаются. Наверное, так оно и было. Ведь даже узнав от погонщиков слонов, что Омира, вернувшись в свое селение, вышла замуж, Тартунг не переставал вспоминать её и думать о ней. Хуже всего, однако, было то, что временами она сливалась в его мыслях и снах с Афаргой. Ему все труднее становилось вспоминать черты круглолицей девчонки с татуировкой на щеках и похожей на птичье гнездо прической, вместо них он все чаще видел в своих грезах удлиненный овал лица бывшей помощницы колдуна с глубокими, черными, как ночь, и мерцающими, как звезды, глазами…

— Прекрати! — Тартунг попытался оттолкнуть руку Афарги, но сделать это было не так-то просто, не привлекая к себе внимание заполнивших шатер людей.

— Я хочу полюбоваться вместе с тобой на Госпожу Луну, — чуть слышно прошелестела Афарга и одарила юношу хищной, алчной улыбкой. — Когда тебе станет невтерпеж, выбирайся из шатра, я выйду за тобой…

Братья ждали: исчезнет морок-дурман,

Чары сгинут, рассеются, как туман,

Стряхнет их сестра наважденье.

Только крови водой, как ни тщись, не быть.

Лев не будет, не заставишь, волком выть —

Невозможно тут превращенье.

Суров воздаяния вечный закон,

Даже нежную душу калечит он —

Месть становится жизни солью.

Черный плод растет и крепнет на крови,

Вытекшей из ран зарезанной любви,

Наливается злобой, болью…

От ставшей змеей ждать пощады не след —

Ни старым, ни малым спасения нет.

Что же делаешь ты, Аллата?!

Терзала обидчиков дева-змея,

Гналась за невинными, ядом плюя,

И другой судьбы ей не надо…

Говорят, теперь на острове том — тишь,

Не живет там даже крохотная мышь,

Только чаек крик да утесы.

Говорят, теперь на острове покой,

Твари нету ни единой там живой…

Может, правда, врали матросы?..

— Что ты со мной делаешь! Зачем тебе это надо? — прохрипел Тартунг и принялся протискиваться к выходу из шатра. Помедлив несколько мгновений, Афарга последовала за ним и, уже выскальзывая за полог, успела услышать, как Ильяс обратилась к Эвриху:

— Сдается мне, ты осуждаешь эту пастушку за то, что она избрала целью своей жизни месть?

Исчезновение из шатра Тартунга, а затем и Афарги не укрылось от глаз арранта. Он догадывался, что рано или поздно это произойдет, не может не произойти, и мысленно пожелал своим юным спутникам обрести утешение в объятиях друг друга. Едва ли это возможно, но в конечном счете почему бы и нет? Ведь так или иначе все отношения между людьми зиждутся на любви, имеющей тысячи видов и оттенков. Любовь к нему Нжери выросла из ненависти и презрения. Ильяс, сидевшая перед ним и, кажется, о чем-то его спрашивавшая, некогда любила Таанрета, а теперь не могла слышать имени своего супруга без гримасы отвращения. Но эта нелюбовь была все же оборотной стороной любви, а сколько их еще, всевозможных Любовей! От братской и сестринской, отцовской и материнской, дочерней и сыновней до роковой, всепоглощающей страсти; почтительного обожания; скотской жажды обладания во что бы то ни стало и стремления унизить, причинить боль; легкого увлечения; любви-дружбы и любви-соперничества. Всех и не перечесть…

— Ты слышишь меня, Эврих? — настойчиво вопросила Аль-Чориль, хмуря густые, выразительно очерченные брови. — Почему ты спел эту песню так, словно не понимаешь побуждений Аллаты? Разве тебе никогда не приходилось пылать жаждой мести?

Разговора этого было не избежать, но Эврих не хотел заводить его при посторонних и потому вместо ответа вновь коснулся чуткими пальцами струн старенькой дибулы. Потом, помедлив, негромко произнес, ни к кому не обращаясь:

— Мне кажется, эта песня была не о мести, а о силе любви. Хорошая песня, впрочем, тем и хороша, что каждый находит в ней что-то свое.

Он поднял глаза на Ильяс, и та поняла, что сейчас действительно не время для откровенных бесед, а Тарагата, почувствовав невысказанное желание подруги, потребовала:

— Ну так спой нам что-нибудь попроще! Над чем не надо ломать голову и что будет понято всеми как должно.

— А стоит ли такое петь? — пробормотал аррант. — Ну да ладно, попробую.

Прикрыв глаза, он взял несколько печальных аккордов и запел:

Опустилась на руку мне птица,

Птица несказанной красоты.

Ей бы средь цветов порхать, резвиться

Да клевать плоды…

Долго на меня смотрела птица,

Словно в душу силясь заглянуть,

И сказала: «Хватит веселиться.

Собирайся в путь!»

А другие птахи гнезда вили,

В солнечной плескались вышине…

Карие глаза у птицы были,

Памятные мне…

Один из разбойников тяжко вздохнул, другой хихикнул, а Ильяс склонила голову, так что непонятно было, слушает она или мысленно продолжает отложенный до более подходящего случая спор с аррантом, походя выворачивавшего наизнанку совершенно очевидные вещи, привлекавшего и вместе с тем отталкивавшего предводительницу гушкаваров своей непохожестью как на прежних, так и на нынешних её знакомцев. Нганья, видимо, испытывала такое же смятение от слов и песен арранта, как и она сама, и это в какой-то мере утешало Ильяс. «Да, Уруб был прав, этот чужеземец удивительный человек. Он видит мир иначе, чем мы, и это может оказаться не менее важным, чем его колдовские способности. Вот только захочет ли он приложить все свои силы к тому, чтобы отыскать Ульчи? Или попробует сбежать при первой возможности? Доверять ему, во всяком случае, нельзя. О, Нгура Охранительница, до чего же проще иметь дело с теми, кто продает свои услуги! Кого можно купить с потрохами за соответствующее количество цвангов, запугать или соблазнить…»

Ах, и голос был у ней знакомый —

Голос той, что прежде я любил!

То звенящий, то лениво-томный….

Что он мне сулил?

Вечный сон, без грез, без сновидений?

Жадной земли беззубый рот?