Траектория краба - Гюнтер Грасс

Когда я уходил, на смену мне появилась Рози, уже заплаканная, вся в черном, будто у нее траур. Посетительский день, одни приходят, другие уходят, всхлипывающие матери, смущенные отцы. Надзиратель, проверявший передачи довольно небрежно, пропустил фотографию Вольфганга, называвшего себя Давидом. У Конни до меня наверняка побывала мать, вероятно, вместе с Габи; или, может, они навестили его по очереди?

Летело время. Я перестал кормить газетной бумагой чудо-овечку Долли, на смену ей подоспели другие сенсации. Почти незаметно и бесшумно закончилась одна из моих мимолетных интрижек, на сей раз это была специалистка по фото, которая интересовалась формированием облаков. На очереди в моем календаре вновь оказался посетительский день.

Едва мы уселись напротив, сын принялся рассказывать, что изготовил в тюремной мастерской несколько рамок, поместил туда под стекло фотографии, которые висят теперь над его книжной полкой: «Есть среди них, конечно, и фотография Давида». По его просьбе мать принесла еще две фотографии с его прежнего сервера, которые теперь также находятся в рамках под стеклом. Это два портрета капитана третьего ранга Александра Маринеско, хотя, как уверяет сын, между портретами нет никакого сходства. Он скачал их из Интернета. Два поклонника Маринеско, опубликовавшие каждый из портретов на своих сайтах, утверждали, что именно их портрет является настоящим. «Дурацкий спор», — сказал Конни и вытащил из-под своего неизменного норвежского пуловера две фотографии, помещенные в рамки, как это делается с семейными реликвиями.

Он деловито пояснил: «Вот эта фотография, где у него лицо округлое и где он снят возле перископа, находится в музее военно-морского флота в Петербурге. А здесь лицо угловатое, он стоит на башне своей подлодки — это и есть настоящий Маринеско. По крайней мере, существуют письменные свидетельства о том, что оригинал фотографии он подарил финской шлюхе, которая не раз обслуживала его. Ведь командир подлодки С-13 был заядлым бабником. Интересно, что остается после людей такого пошиба…»

Мой сын еще долго рассказывал о своей маленькой галерее, куда входил также один ранний и один более поздний фотопортрет Давида Франкфуртера; на позднем он выглядел старым, и к тому же было видно, что он вновь пристрастился к табаку. Одного портрета не хватало. Я уж было возлелеял надежду, однако Конни, словно способный читать отцовские мысли, сказал, что начальство запретило ему использовать в качестве настенных декораций для камеры «очень качественную фотографию Мученика, снятого в форме».

Чаще всего его навещала мать, по крайней мере чаще, чем я. Габи нередко ссылалась на занятость профсоюзными делами, поскольку вела общественную работу в секции «Воспитание и наука». Да, а что касается Рози, то она приходила довольно регулярно и уже не с заплаканными глазами. В этот год мне пришлось столкнуться с весьма шумной избирательной кампанией[33], которая началась очень рано и охватила всю страну, то есть, как и остальная журналистская братия, я пытался гадать на кофейной гуще постоянных социологических опросов; от криков же толку было в содержательном отношении еще меньше. Во всяком случае, можно было угадать, что этот святоша Хинце со своей пропагандистской затеей против «красных носков» лишь сыграет на руку ПДС, но не спасет Толстяка[34], который потом действительно проиграл на выборах. Мне приходилось много разъезжать, интервьюировать депутатов бундестага и — хотя и не самых крупных — предпринимателей, даже нескольких республиканцев[35], поскольку предсказывалось, что правые радикалы получат больше пяти процентов. В земле Мекленбург — Передняя Померания они проявляли особую активность, правда с весьма умеренным успехом.

В Нойштрелиц выбираться не удавалось, но по телефону я узнал от матери, что дела у ее Конрадхена идут неплохо. Даже поправился слегка. Кроме того, он получил, как она выразилась, «повышение», поскольку стал вести компьютерные курсы для несовершеннолетних правонарушителей. «Сам знаешь, в этой области он всегда был докой…»

Я представил себе, как мой — ныне потолстевший — сын помогает сотоварищам по заключению освоить компьютерную грамотность, исходя, впрочем, из того, что доступ в Интернет им не разрешен; в противном случае кое-кто из заключенных сумел бы под руководством сетевого корифея Конрада Покрифке найти виртуальную лазейку и устроить коллективный побег в киберпространство.

Узнал я и о том, что нойштрелицкая команда по настольному теннису, в которую входил мой сын, выступила против сборной тюремного заведения для несовершеннолетних в Плётцензее и обыграла ее. Короче: объявленный судебным приговором убийцей и теперь уже достигший совершеннолетия сын весьма занятого журналиста проявлял удивительное прилежание. К началу лета он заочно сдал экзамены на аттестат зрелости с хорошими и отличными оценками; я послал телеграмму: «Поздравляю, Конни!»

А потом пришла весточка от матери: она больше недели провела в польском Гданьске. При следующем визите в Шверин я услышал ее рассказ о поездке: «В Данциге я, конечно, много чего обошла, но дольше всего была в Лангфуре. Там все переменилось. Зато дом на Эльзенштрассе до сих пор стоит. Даже балконы с цветочными ящиками сохранились…»

Это путешествие она совершила на туристическом автобусе. «Вышло совсем дешево!» Группа бывших беженцев, мужчины и женщины в возрасте матери или постарше, откликнулась на предложение одного турагентства, которое устраивало «ностальгические путешествия». Мать сказала: «Хорошо там было. Надо признать, что поляки многое восстановили, все церкви и прочее. Нету только больше памятника Гутенбергу, которого мы в детстве называли Куттенпех и который стоял в Йешкентальском лесу, сразу за горой Эрбсберг. А вот в Брезене, куда мы ездили кататься на санках, опять открылась настоящая купальня, совсем как раньше…»

За этим последовал ее отсутствующий взгляд. Но вскоре опять заиграла старая заезженная пластинка: о том, как все было раньше, давным-давно, во дворе столярной мастерской или в лесу, где лепили снеговика; что было летом в морских купальнях, «когда я девчонкой-сорванцом…» С компанией мальчишек она заплывала к остову затонувшего корабля, надстройки которого торчали из воды с начала войны. «Мы ныряли на самую глубину, залезали в трюмы той ржавой посудины. А один из ребят нырял глубже всех, Йохеном его звали…»

Я забыл спросить мать, не находилась ли среди ее багажа во время ностальгического путешествия, несмотря на летнюю погоду, ее треклятая лиса. Зато поинтересовался, не побывала ли в Данциге-Лангфуре и тетя Йенни. «Нет, — сказала мать, — она с нами не поехала. Дескать, ногам тяжело, да и вообще не захотела. Побоялась сильных переживаний. Зато я сама несколько раз прошлась по тем улицам, по которым мы тогда обычно ходили с моей подружкой в школу. Теперь мне этот путь показался намного короче…»