С трудом о прошлом, о былом. Очерки о жителях д. Верхние Таволги - Николай Коротков

Сама специфика жизни заставляла старообрядцев быть рачительными к нажитому. Некоторые же в этом вопросе преуспевали, подменяя рачительность скупердяйством. Авдотья Назарьевна при заготовке дров не разрешала сыновьям использовать бензопилу, так как много добра (то есть древесины), по её мнению, уходило в опилки. На покосе она ходила с литовкой и серпом. Серп применялся там, где невозможно было косить косой, а где серп не подходил – трава обрывалась руками. Тракторная и конная косилки для неё были неприемлемы, так как ими трава скашивалась чуть выше, нежели литовкой, и опять добро пропадало зря.

Алексея Прохоровича за глаза звали непристойно и унизительно, так что сейчас, по прошествии многих лет, это даже озвучивать неловко. Ему, видимо, всегда нужно было больше, чем другим, хотя он жил довольно зажиточно. Как-то в сенокосную пору они с женой наняли женщин для работы на покосе. Тяжёлая эта работа, и недаром в народе называется она «страдой деревенской». Как правило, наёмных работников хозяева старались накормить получше, посытнее и покалорийнее. Сина, его хозяйка, снаряжая покосников, настряпала различных пирогов и незамедлительно доложила нанятым работникам – кому, чего и сколько полагается, а он об этом почему-то не узнал. В лесу, во время обеда, проголодавшиеся труженицы, не досчитавшись обещанных постряпушек, подступили к хозяину с претензиями. Олёша (его так некоторые в деревне звали) втихаря от них умял сам, что повкуснее, и, выпучив глаза, доказывал бабонькам, что ничего другого и в помине не было… Ошарашенные таким мелочным поступком, обделённые едой дамы по-бабьи, как умели, нелицеприятно отчихвостили хозяина, и, оставив его один на один с покосом, ушли домой. Не рассчитывал он на такие непредвиденные убытки, но скупой платит дважды…

Весной у та волжан появлялась возможность ловить чебака. Многие плели «морды» и во время нереста рыбы расставляли их по речке Таволге выше прудов. У каждого было своё приготовленное место, называемое «завязком». При этом в «морды», установленные ниже потечению, рыбы попадалось больше, а выше потечению количество сокращалось. Олёша и тут пакостил, и втихаря поднимал со дна морды, расположенные ниже его снастей. Таким образом, он обрекал других на неудачную рыбалку, а себя обеспечивал рыбой по максимуму.

Парасковья Степановна Ягжина длительное время, до самой пенсии, работала заведующей фермой. Колхозная ферма – хозяйствохлопотное, ноу неё всегда царил порядок. Властная по натуре, она не терпела халтуры, пререканий и неповиновений, и, если подобное случалось, воспринимала их как обиду… В процессе работы всегда бывают какие-нибудь распри, но они умелоулаживались. Более же строптивые ослушники брались «на крючок», и такие случаи без внимания ею не оставлялись. В колхозе ежегодно проходили отчётно-выборные собрания, после которых организовывались массовые гуляния. Ставили колхозную брагу и гуляли «всем миром». В разгар очередного веселья завфермой, как бы невзначай, обращалась к намеченной жертве и предлагала чокнуться и выпить. Потчевала же приговорённого бражкой из своей корчажки. Зелье это настаивалось на табаке и других (известных только ей) снадобьях. Выпить с самой Парасковьей Степановной льстило каждому гуляющему. Результат следовал один: самое малое, ослушника выворачивало наизнанку, а порою случались конфузы и более курьёзные… У вкусивших такое угощение желания перечить впредь не возникало, а само наказание служило предостережением для других колхозников.

За порядком на ферме помогал следить и кобель восточно-европейской овчарки Дозор, который там жил и не пускал чужаков.

Уж коли разговор зашёл о браге, то тут уместно небольшое пояснение… Без этого, распространённого во все времена изделия, было немыслимо любое деревенское торжество. На свадьбах, проводах в армию этот напиток, что называется, лился рекой. Спиртное из сельмага, по причине нехватки денег, для сельчан было недоступно. Брага же устраивала всех – и дёшево и сердито… Для неосведомлённых людей брага – это белесое пойло. Но это не так! Деревенские умельцы-браговары творили чудеса. Выстоявшуюся, подкрашенную пережжённым сахаром, сдобренную черносливом или вишней бражку предпочитали известным и распространённым в то время маркам портвейна и вермута. Кто пивал её, тот знает о коварстве этого завсегдатая деревенского застолья, ибо тот выпитый стакан, с которого «уходят на посадку», всегда не определяем…

Наталья Васильевна и Василий Анисимович прожили долгую совместную жизнь и воспитали много детей. Он был из тех, кто «не промах» выпить и поэтому супруга его, как у Твардовского, «вдали держала по хозяйству все ключи…». Брагу, конечно, как и все, хозяйка ставила, но для какого-нибудь дела. Хозяину, как правило, от этого ничего не перепадало. Как-то раз, приметив на печке корчагу «гуляющей» браги, он, не подав виду, ушёл в поруб, где в одиночку заготавливал дрова. Вечером хлопотавшая по дому Васильевна, встречая мужа, учтиво предложила ему ужин. Тот же, ссылаясь на колотьё в спине, забрался на печь, чтобы прогреть натруженные косточки. Так продолжалось несколько дней. Ей, закружившейся в домашних заботах, было невдомёк, что её работник, прихвативший с собой какие-то закусочки, втихаря, с помощью шланга, в своё удовольствие потягивает из корчаги. Так за несколько вечеров он опустошил содержимое сосуда и напоследок запел на печи свою любимую песню. Она, понявшая, что дала обидную непоправимую промашку, бегала около печки с ухватом и в бессильной злобе почём зря костерила самодеятельного певца. Провинившийся, с детства вместо буквы «л» выговаривавший «в», с печи довольно подытожил происшедшее: «А, старая, догадавася!». Потом у таволжан эта фраза стала крылатым выражением…

Работал в колхозе учётчиком и объездчиком полей Парфён Христофорович, коммунист ещё с довоенных времён. Увидеть его улыбающимся была редкость. Он всегда, даже когда был спокоен, казался сердитым, а в те моменты, когда выходил из себя, взгляд его становился зловещим. Он являлся грозой для деревенских пацанов, и ему до всего было дело. Ездил он с плёткой верхом на лошади или на двуколке и постоянно гонял вездесущую ребятню, обнаружив её на кромке горохового поля или на соломе, приготовленной для скирдования. Мату него был отборный, сочный и оригинальный – так в деревне никто не матюкался. Вершиной его жизни и партийной карьеры являлось участие в выборах депутатов местного совета и более высоких уровней. Ему поручалось встречать и провожать голосующих на избирательном участке, располагавшемся в школе.

Одев бережно хранимый с армейской службы тёмно-зелёный китель, широченные бриджи-галифе и начищенные до блеска поношенные хромовые сапоги, он преображался до своей противоположности. Куда девался оценивающий, измеряющий человека снизу доверху, подозрительный взгляд! Лицо его расплывалось от «Парфёновской» улыбки (во всех иных случаях он почти никогда не улыбался). Встречая избирателей, он учтиво кланялся и, сопровождая их от входа до кабинки для голосования, поддерживал каждого за локоток. От чувства исполняемого долга он буквально весь светился… До следующих выборов в таком одеянии Парфёна опять никто не видел, а сам он с нетерпением ждал этого события.

Лукоян Малофеевич Деев, собираясь с семьёй на покос, постоянно «забывал» про свою литовку. Потом в лесу все работали, а он, ссылаясь на свою растерянность, целый день «бил баклуши» и находился на подхвате. Однажды во время сборов, его супружница Устинья Савиновна, раскусившая намерения супруга, проследила за ним и напомнила: «Лукоян, ты литовку-то свою опять позабыл!». Он, поняв, что не удаётся в этот раз «сачкануть», в сердцах разразился руганью: «Тебя со своей π… везде суют!»…