Тихоокеанское шоссе - Владимир Владимирович Илюшин

откинутой крышки. Потом дернулась влево, и через мгновенье возникли над ней в зеленоватой воде очертания огромного тополя, выполосканного рекой до белизны. Она всплыла под ним, глотнула воздуха, услышала человеческие голоса и опять нырнула. Темной хвостатой тенью мелькнула на песчаном дне омутка и, уйдя в глухую тень ветвей, свисающих над водой, высунула на поверхность мордочку. Огляделась, прислушалась и, цепляясь коготками за землю и корни, изгибая дугой спину, колотя хвостом, вспрыгнула на обрывистый берег и там опять встала столбиком, прижав к груди передние лапки и низко свесив мокрые усы.

И вот тут она увидели рыбину. Метровая кетина, высверкивая под заходящим солнцем серебряным панцирем чешуи, ворочалась в воде у берега, пытаясь подняться против течения. Она била хвостом, пыталась нырнуть, но всплывала, разевая рот, переворачивалась к небу, с которого безжалостно наблюдало за ее агонией солнце, ставшее к вечеру опять похожим на глаз, жемчужно мерцающим брюхом, и течение сносило ее назад, на ветви тальника. Она билась, поднимая фонтаны брызг, швыряла себя вперед, соря в воде красными, прозрачными пузырьками икры, проплывала метров пять, но силы иссякали и она опять замирала в воде поленом. Глаза ее застывали, течение несло назад, ее переворачивало, и белое брюхо всплывало над водой. Рот ее широко разевался, течение наталкивало на полощущиеся в воде ветви, выгибая их под ее тяжестью, и вода начинала шуметь, перехлестывая через рыбу, а она лежала, разинув рот и выпучив глаза, шевелила плавниками. Потом начинала биться, вода закипала пеной, и она опять плыла против течения, изгибаясь на один бок дугой и что есть силы толкаясь хвостом, соря икрой, билась, толкалась, пока глаза ее не мертвели и ее не переворачивало вверх брюхом.

Стоящая столбиком нутрия, прижав к груди лапки и подавшись вперед, следила за рыбой, не моргая, влага плыла в ее глазах сверху вниз, и казалось, что глаза слезятся. Нутрия следила за каждым движением кеты. Она никогда не решилась бы напасть на такую большую рыбину, но сейчас чувствовала, что та умирает, слабеет, умертвляя себя каждым броском, перерывы между которыми становились все длиннее, все дольше белело из-под воды брюхо и все короче становились броски. И вдруг она, в очередной раз снесенная к кустам, забилась отчаянно, — так, что затрепыхались, стряхивая сор и насекомых, тальниковые ветви. И затихла, поводя хвостом и время от времени всплескивая.

И тогда нутрия нырнула. Она проплыла мимо рыбы, не глядя на нее и как бы не подозревая о ее существовании, а потом, резко вильнув хвостом, развернулась и пронеслась над самым затылком рыбы, но та только едва повела хвостом, словно была выше всего, что затевала тут нутрия, и не желала обращать на это внимание. Нутрия пронеслась над ней и услышала, как тяжело и скрипуче ходят ее жабры. Один плавник был полуоторван и из-под жаберной крышки лохмотьями свисало что-то скомканное, красное, игольчатое.

Нутрия вынырнула, глотнула воздуха и увидела, что рыба опускается на дно. Она нырнула следом, закружила вокруг, потом кинулась стрелой, прокусила рыбе голову и, задрав хвост, растопырив лапы, взмыла вверх, к поверхности, а рыба страшно забила хвостом и колесом заходила в воде, поднимая со дна муть, и вдруг затихла. Нутрия подплыла к ней, покружилась, схватила зубами твердую рыбью голову, наддала хвостом, всплыла и тут же, захлебнувшись, фыркнула — громадная тяжесть потянула вниз. Она перехватила кетину за спинной плавник и, изгибаясь всем телом, сильно и часто колотя хвостом, поднимая маленькую волну, выволокла на берег голову рыбы. Потом, упершись лапами, урча, прогрызла голову и стала вылизывать мозг.

Рыба мелко-мелко затрепыхала хвостом и, надув брюхо, извергла из себя красную струйку икры. Изогнувшись, шлепнула хвостом по земле, встала дугой, и красный ручеек порскнул в текущую воду. Икринки заскакали красными шариками, подхваченные течением.

Нутрия припала к земле и стала слизывать пролившуюся икру, искоса следя за кетой. А та перевернулась, опять хлопнула хвостом, перевернулась еще раз и забилась на земле. Нутрия отпрыгнула, по-кошачьи выгнув спину, но рыба затихла, и она мягко обошла ее, повернув к ней голову. Большое серебристое тело потянулось, чешуя на нем постепенно тускнела, глаза подернулись свинцом. У самой головы белел заросший шрам, оставленный зубами нерпы, которая обычно караулит кету у устьев рек. А по всему рыбьему телу, пахнущему слизью, рекой, илом, шли красные, в облетевших чешуйках перетяжки — набухшие кровяные швы, оставленные тонкой леской сетей.

Нутрия еще раз обошла рыбу и встала столбиком. В глазах ее что-то отразилось. Что-то шмыгнуло туда-сюда, согнувшись, прячась. Деревья шевельнул южак и донес голос прибоя, шум волны. Какая-то смутная опасность заставила нутрию зашипеть. Она услышала запах резины, грохот конвейера. Увидела меркнущий тусклый свет в мутных от соли окошках барака на мертвом болоте, услышала запах тысяч мертвых рыб, и что-то подняло ее аккуратную шерстку дыбом. Она потянула рыбу в кусты, блестя выпуклым испуганным глазом и шипя.

Солнце садилось за лесом раскаленным оковышем и от него в облаках лежали два узких розовых крыла.

Уехал красный автобус, ныряя на ухабах дороги.

Небо на западе потемнело, с востока поднялась фиолетовая громада и поползла выше и выше, постепенно разливаясь, становясь ночью.

Одноухий вышел из укрытия и встал один на пустой мари, вытянув к морю нос. Шерсть на его загривке шевелило ветром, раздувало, он видел, как постепенно белеет далекая волна.

Трава шелестела, стлалась и кланялась фиолетовой стене на востоке. Черные стволы горельника остановились и долгий вздох послышался оттуда.

Солнце зашло.

Пастух гнал стадо на ферму. Сытые коровы шли медленно и валко, отмахивая хвостами комаров, мычали, шлепая в болотной грязи раздвоенными копытами, роняли лепешки навоза. Собачонка трусила в ногах лошади, на которой ехал пастух, умильно поглядывая на колыхающийся в стремени сапог хозяина. Пастух посвистывал, хлопал бичом, ругался, бил каблуками в раздутые лошадиные бока, дергал повод. Лошадь, опустив голову и устало полуприкрыв глаза, шлепала себе и шлепала, не глядя на дорогу, которую знала давным-давно.

Одноухий проводил стадо глазами. Какая-то заполошная пичуга, спохватившись, сорвалась и понеслась над марью, падая, опять взмывая, торопясь, вскрикивая «Спать пора, спать пора!» Облетела марь и понеслась дальше, возвещая конец дня. Большая красная луна тихонько всплыла над лесом, зависла и поплыла, поплыла. Одноухий вошел в реку и встал темным бугром, подняв нос к бегущей в воде лунной дорожке.

…Снова тишина приходит в мир. Она ходит тихонько, все ходит вокруг, шурша листьями, и смотрит на костер. Это знакомая гостья. Сколько раз я видел и слышал ее, нам можно бы уже и не прятаться, а