Река моих сожалений - Медина Мирай

Из-за угла показалась скорая. Врачи загрузили Колдера в машину. Я держал его за руку, заливаясь слезами, лишь повторяя его имя и срываясь на врачей. Они сделали все, что было в их силах, чтобы он дотянул до больницы. Но все уже было предрешено.

В 23:04 Колдера не стало.

Весь наш мир – медицина, наука, культура – построен на костях. Люди сами доказали, что нет счастья и стабильности без чьих-то страданий.

Я внезапно понял: судьбы не существует. Ганн был прав.

Быть может, сценарий нашей смерти и предопределен с самого рождения, но то, что будет до этого последнего момента, зависит лишь от нас. И потому мне некого винить в смерти Колдера, кроме себя самого.

С горькой иронией я вспоминаю: «Все, что ни происходит, – все к лучшему». И воспаленной, разбитой горем частью себя я вдруг прихожу к заключению, что, если бы не смерть Колдера, я так бы и был слеп.

Но истина, открывшаяся мне после его кончины, меркла из-за моих терзаний.

Я мог это предотвратить с самого начала, если бы только знал о его горьком прошлом. Как же я раньше не догадался, что он потому стремился уберечь меня от наркотиков, что когда-то сам был наркоманом? Но оказалось, что не был, а продолжал им быть незаметно, искренне протестуя против этой смертельной зависимости, пытаясь наставить меня на путь истинный.

Я вновь упустил нить жизни дорогого человека и едва держался за нить собственной. Потому что тяжело? Больно? Нет, потому что все равно. Равнодушие к самому себе нашептывало мне отпустить эту нить, и лишь врожденная жажда жизни перехватывала мою руку.

Я был на грани, чувствуя, что делаю одни из последних глотков воздуха. Их становилось все меньше невыносимыми ночами, в те часы перед долгожданным сном, когда на фоне тьмы я вновь видел Колдера, его мучения перед смертью, пустой взгляд в неизвестность, дрожь тела, которая кричала мне, что он все еще жив, борется, не готов уходить так просто.

Я помню последние секунды его жизни. Бесконечные мгновения, отправившие его туда, где мне его больше никогда, Боже, никогда не найти. Никогда не увидеть, не прикоснуться, не взять за теплую руку, не поцеловать, не сказать, как дорог он мне был, не поблагодарить за то, что стал смыслом жизни. Я мог говорить об этом лишь себе, ведь он больше меня не услышит.

Говорят, слезы – доказательство того, что ты отпускаешь боль. Но я не мог заплакать. Боль не отпускала меня. Даже когда мое естество, не вынеся этого насилия, обрушилось в виде слез, казалось, разящая бездонная дыра в душе, где еще недавно был Колдер, стала шире. И чувство вины тянуло меня в эту бездну, причиняя почти физическую боль.

Моего Колдера больше не было. От этой мысли я испытывал нечто необъяснимое. Сокрушающее. Уничтожающее и вызывающее чувство незаполняемой пустоты. Это безымянное чудовище словно подвесило меня под небесами за крюки, вонзенные в мою спину, и грозилось вот-вот отпустить, чтобы дать мне разбиться и больше не испытывать эти мучения. Но оно лгало. Оно собиралось оставить меня в таком состоянии до конца моих дней. Оно не хотело дарить мне даже самую мучительную смерть.

В одну из ночей я разговаривал с Колдером словно наяву. Я видел его сидящим у моей кровати в странной, незнакомой мне комнате. Он смотрел на меня с необъяснимой жалостью и болью, а я, зная, что это сон, горько плакал, не находя в себе сил встать, и не предпринял ни единой попытки коснуться его.

«Не буду мечтать о пустом».

– Не плачь, – прошептал он. – Я – всего лишь один из миллиардов других миров, которые легко заменить.

Я не отвечал ему, лишь разглядывал черты его холодного, словно из камня высеченного лица с густой тенью на веках. Серебристый лунный свет падал точно на него, делая его далеким и ненастоящим.

– Помнишь, я говорил о детстве, делающем нас человечнее? – Он сделал паузу. – Я врал тогда: забыл о нем давно, и лишь это позволяло мне так поступать с собой, а потом и с тобой. Такая трагедия.

– О чем ты? – Мой голос звучал глухо.

– А знаешь, что еще трагичнее? – Он проигнорировал мой вопрос. – Я – всего лишь плод твоего воображения. Образ, необходимый для жизни, но так и не найденный тобой в реальности.

– Питер!

Сквозь тьму мелькнули лучи света. Рядом скрипнул стул.

– Питер, пора приходить в себя!

Меня сводила с ума жажда. Невыносимая сухость в горле, не позволившая произнести ни звука. Лишь после третьего обращения я измученно простонал, давая владельцу незнакомого голоса понять, что я его слышу.

Я с трудом раскрыл глаза. От жара пот стекал со лба по пульсирующему виску. В гудящую голову словно залили жидкий раскаленный металл, тяжесть которого не давала мне поднять голову.

– Питер, вы в порядке? – Теперь я видел, что тот, кто со мной говорил, – удивительно хорошо сохранившийся старик.

Он поправил мне подушку и помог сесть на постели. Окружающая обстановка была знакома лишь по безумному сну, от которого он меня спас, но как я сюда попал и кто этот человек – я надеялся узнать у него прямо сейчас.

– Что я здесь делаю? – Я заметил на нем белый больничный халат и хлипкие очки, висевшие на горловине рубашки. – И кто вы?

Старик тяжело вздохнул, вскинув густые седые брови и покачал головой.

– Мое имя мало что вам скажет, но я Бенджамин Гриффин. Главный диспансерный врач-нарколог.

За загадочное представление цеплялся мой первый вопрос:

– Где я?

– Вы в наркологическом центре после сильнейшего наркотического отравления галлюциногенами. Очередного, я бы сказал.

Я не мог ничего вспомнить из минувших дней, кроме трагической смерти Колдера. Что было после – темнота, рассеянная лишь кошмарным сном. Неясность ума тянула меня в пустоту, где не найти ни одного предположения, как я мог оказаться там, куда попасть должен был бы нескоро.

Мистер Гриффин избавил меня от тщетных попыток найти ответы:

– Накануне вы вернулись из Айдахо к себе в квартиру, где навернули столько таблеток, вызывающих галлюцинации, что ваш организм на этот раз не выдержал. – Он достал из кармана три пустые баночки. – Мы едва вас откачали.

Я кивнул, подтвердив, что действительно их принимал, но по неизвестной причине помнил лишь единственный раз, три года назад, когда только познакомился с этим видом наркотиков и зарекся никогда его больше не употреблять. В какой же момент я нарушил слово? И значит ли это, что поход в клуб и странная смерть Колдера мне лишь почудились? Отрадные предположения померкли, когда до меня дошли слова мистера Гриффина:

– Что значит «на этот раз»?

На морщинистом лице врача проскользнула тень жалости. Он опустил голову, поднес кулак к подбородку, обдумывая ответ. Но истина была столь горькой, что ему не хватало сил наконец-то ее породить. Тогда я сделал это сам: