Если женщина просит - Михаил Серегин

– Потому что я была та женщина, – медленно выговорила Аня. – Я. Понимаешь, ты, урод в рясе? Священник-убийца… я думала, такое бывает только в голливудских триллерах про маньяков.

Леня забормотал что-то нечленораздельное, а потом вдруг упал перед Аней на колени, и посыпался жалкий лепет, от которого Опалеву едва не вырвало:

– Анечка, у меня не было другого выхода. Я же не знал, что это ты. Я не… ну не говори, что ты… Не говори никому! Хочешь, я отдам тебе все деньги? Все деньги, которые остались у меня от тех, которые дал мне Кислов? Там еще много! Хочешь?

Аня брезгливо оттолкнула Никифорова, и он упал спиной на пол, не переставая бормотать:

– Не выдавай… не выдавай меня.

– Не бойся, не выдам. Бог не выдаст – свинья не съест, – холодно сказала Аня. – Только вот что, Ленечка. Я не выдам тебя при одном условии.

– При каком?

– Что ты немедленно сложишь с себя сан священника и займешься чем-нибудь, что больше бы соответствовало твоей натуре. Ну, в крупье бы пошел. В бармены. В сутенеры – тоже неплохое дело, прибыльное. Я даже тебе готовую клиентку подскажу – Анютик зовут. Нет, не я. Ну, или в мясники пойди. Как ты завалил этого Кислова – любо-дорого! Наверно, в армии хорошо служил?

Леня поднялся с пола. Взглянул на Аню холодным взглядом, в котором уже не было и следа страха. И ей показалось, что вот сейчас он на нее кинется, чтобы убить.

– Даже не думай об этом, Леня, – сказала она. – И не приближайся ко мне. А впрочем… – Она раздвинула губы в ослепительной неестественной улыбке и промурлыкала:

– А впрочем, иди сюда, мой котик, не хочешь ли минетик? Бесплатный, по знакомству?

В ее горящих глазах было столько ненависти, особенно в ее нарочитом паясничанье, что Леня в ужасе отшатнулся от ее рук. Аня стерла с лица улыбку и сказала:

– Главное для тебя, Леня, – сохранить тайну исповеди. Особенно от прокуратуры.

И, рассмеявшись, вышла из исповедальни.

* * *

Снег набивался в туфли.

Ноги окоченели и не чувствовали почти ничего, когда Аня вошла в большой неотапливаемый вестибюль второй городской больницы, в которой лежал Алексей Каледин.

Она чувствовала во всем теле какую-то застылость. Какое-то желание, суть которого она никак не могла осознать, назвать. И наконец это желание оформилось, и она не вздрогнула, не испугалась, поняв, чего же ей хочется. Выплеснуть осевшую на душе кровавую накипь.

Убить.

Она чувствовала это даже тогда, когда улыбнулась толстой администраторше, выдавшей ей халат. Потом накинула его на плечи, поднялась на второй этаж и проследовала по длинному коридору в палату, где лежал Каледин.

Его положили в отдельном – коммерческом – номере. У Алексея хватило на это денег, хотя полученные у Дамира пятьдесят тысяч долларов забрали люди Андроника.

Когда Аня вошла к Алексею, она увидела Романа Эмильевича Каминского с Настей. Настя сидела в уголке и старалась не смотреть на распростертый на кровати полутруп, перебинтованный так, что он походил на мумию. Роман Эмильевич же, напротив, смотрел прямо на то, что именовалось лицом Каледина, и говорил спокойным, холодным, с сочувствующими дежурными нотками голосом:

– Я же просил тебя, Алексей, поберечься. Но ты меня, как всегда, не послушал. Теперь на твое лечение уйдет много денег и времени. Конечно, ничего страшного в этом нет, но тем не менее ты поставил меня в весьма неловкое положение. Впрочем, я зря заговорил об этом. Извини.

– Здравствуйте, Роман Эмильевич, – сказал Аня входя.

Он окинул ее быстрым взглядом и кивнул:

– Добрый день, Анечка. Хотя, конечно, назвать его добрым довольно затруднительно, но всегда стоит надеяться на лучшее.

– Да-да, на лучшее, – прощебетала из угла Настя и уткнулась в какой-то толстый дамский журнал.

– Аня, можно попросить вас в коридор? Я хотел бы коротко переговорить с вами.

– Я пришла к Алеше… – растерянно начала Аня, но Каминский взял ее за локоть и мягко, но уверенно подтолкнул к двери с безукоризненно вежливыми словами:

– К сожалению, Анечка, я не располагаю временем. Простите мою настойчивость, но моя просьба продиктована насущной необходимостью.

Они сели в кресла в пустынном коридоре.

– Я хотел бы просить вас позаботиться об Алексее то время, пока он лежит в больнице. Завтра утром мы с ребятами из моего ночного клуба вылетаем в Москву.

Аня открыла было рот, чтобы что-то сказать, но Каминский чуть повысил голос и продолжал:

– Вы понимаете, что состояние его здоровья не позволяет ему работать. Да, боюсь, и никогда не позволит.

– Что? – тихо спросила Аня. – То есть… вы оставляете его тут, валяться в этой занюханной больнице, хотя у вас есть возможность лечить его в Москве?

Роман Эмильевич обозначил на лице вежливую улыбку и произнес:

– Видите ли, Аня. Я могу вложить деньги в его лечение, только будучи совершенно уверенным, что они окупятся. А так… – он развел руками и продолжил: – Так у меня нет подобной уверенности. Более того, я склонен думать, что Алексей не сможет больше работать. Никогда. Вот что я, собственно, хотел вам сказать. Ведь у вас с ним серьезно, не так ли?

Аня снова хотела что-то сказать, но Роман Эмильевич уже встал и, поправив пиджак, направился к дверям палаты.

Клокочущая ненависть буквально захлестнула Аню, когда она осознала, что этот холеный, самодовольный, набитый деньгами ублюдок – мечта ее юности! – просто бросил Алексея догнивать здесь, в этом клоповнике, бросил, как отработанный материал, как выжатый лимон.

Решение пришло мгновенно. Как будто оно дожидалось своего часа, своей минуты, своего мгновения, а теперь вырвалось и распрямилось в полный рост.

Аня наклонилась, сорвала с ноги туфлю «Карло Пазолини», купленную восемь лет назад на деньги Каминского, в два прыжка настигла уже входящего в палату Романа Эмильевича и направила каблук в его голову.

Но в тот момент, когда острый каблук уже готов был войти в его череп, Роман Эмильевич отшатнулся и перехватил руку Ани. Сильные пальцы сжали ее запястье. Она вскрикнула и выронила туфлю.

– Спокойно, – сказал Роман Эмильевич, перехватывая и ее вторую руку, а потом разворачивая Аню и фиксируя ее в жестком захвате. – Спокойно. Это была ответная шутка. Помнишь, как ты ловко пошутила у меня на квартире… насчет того, что я должен согреть тебя?

Слова Романа Эмильевича в самом деле оказались шуткой. Правда, его манера шутить едва не лишила его жизни, но тем не менее Каминский повел себя совершенно иначе, нежели так, как говорил Ане в больничном коридоре. Каледина забрали в Москву. По всей видимости, прожженный делец был все же уверен, что вложенные в лечение Алексея деньги окупятся. Еще бы…