Три минуты молчания - Георгий Владимов

— Слушай, Сергеич, я жаловаться к кепу не пойду. Предпочитаю своим способом.

— Это, знаешь ли, порочный способ. Так ты только руки ему развязываешь. Устанавливаешь, понял, ненормальный стиль отношений на флоте. Слыхал, как он в салоне распоясался?

Я промолчал. Он так всю вахту проспорит.

— Сколько держишь?

— Восемьдесят.

— А я тебе сколько сказал?

— Семьдесят пять.

— Как же так? Точней на курсе!

Следил, как одерживаю, выравниваю курс. Не все ему равно? — идем на поиск, море прочесываем. Потом ему надоело следить. Охота была высказаться.

— У тебя какое образование?

— Семь классов.

— Видал! А у будки — всего четыре. А он на тебя орет, замахивается. — Я промолчал.

— Какого же хрена ты в матросах кантуешься? Тебе в мореходку надо идти.

Я кивнул. В мореходку — так в мореходку.

— Я серьезно говорю. Охота тебе в кубрике с семью рылами сидеть? Выслушивать от каждого остолопа безграмотного. Что дрифтер, что боцман один хрен. А у тебя же голова светлая!

Я засмеялся. С чего это он взял — насчет моей головы?

— Чего смеешься? Плакать надо. Так и подохнешь в кубрике. Я те точно предсказываю.

— "Дед" мне то же самое предсказывает. Только — под забором. И в механики зовет.

— Ты «деда» не слушай. «Дед» у тебя, знаешь… Хотя, в общем-то, он прав. Но лучше — в штурмана идти. У тебя дело будет в руках, понял. Знания какие-то. А когда дело в руках — и делать ничего не надо, понял?

— Нет.

— Чего тут понимать! Вахту отстоял — и гуляй шестнадцать часов в сутки, плюй на всех с клотика. Купишь себе макен, мичманку наденешь, человеком себя почувствуешь. Есть же у тебя к полноценной жизни стремление, курточку вон какую отхватил. А представь — ты штурман. В макене ходишь, с белым шарфиком, берешь такси, едешь в ресторан, развлекаешься, как человек. Тебе уважение. И не рассусоливай в жизни, не мямли. Надо быть резким человеком, понял?

— Ага.

— Сколько держишь?

— Семьдесят два.

— Точней на курсе! А все эти рыла — ты их презирай, понял. Они большего не стоют. Их надо на место ставить. Холодно, резко, понял?

— Понял. Надо быть резким человеком.

— Во! Столько и держи.

Опять запищал эхолот. Третий сбегал туда и вернулся, сплюнул вниз, на палубу. Плевался он длинно, это у него хорошо получалось.

— Ты женатый?

— Нет пока.

— Что ты? Цены тебе нет. Свободный, незатраленный. А я одной стерве двадцать пять процентов от сердца отрываю, от другой отбиваюсь, и с третьей раздрай, а там пацан, понял. Такой пацан — закачаешься! "Папка у меня стулман", понял. Характером — весь в меня, даже не платить жалко. Будет резким человеком. Если она его не испортит. Вот я чего боюсь.

Хлопнула дверь — кеп вошел, в шапке, в телогрейке, в тонких сапожках, как у кавказских плясунов. На палубе в таких не походишь, — но капитаны, бывает, неделями на палубу не выходят. В шапке у него решительный был вид, моряцкий, не скажешь, что лысина, как поднос. Первым делом он на эхолот поглядел, потом на компас. Нахмурился.

— Сколько он у тебя держит? Лодочными зигзагами он у тебя ходит.[42]

— А ну точней! — сказал третий. — Ты что, бухой?

Спорить тут бесполезно. Они лучше моего знают, что картушка на месте не стоит ни секунды. Держишь в общем и целом. Но поворчать полагается.

— Не ходи зигзагами, — кеп мне говорит.

— Я не хожу.

— Ты-то не ходишь, пароход ходит.

— Есть не ходить.

Слава Богу, эхолот заверещал опять. Оба туда кинулись.

— Можно бы и метнуть, — третий сказал.

— А глубина? Сейчас-то погода слабая, она, видишь, по дну идет. А к ночи — хрен знает, на сколько она поднимется. Снова вернулись в ходовую.

— Норвежец вон уже на порядке стоит, — третий заметил. — Спросить бы у него, на сколько забрасывали?

— Я те спрошу! Ты еще чего придумай.

— А что — не ответят?

— Не полагается, и все.

Норвежец был весь оранжевый, золотистый, с белоснежной рубкой. Под цвет бортов — шлюпки выкрашены и капы. На палубе, у лееров, стояли двое в черных блестящих роканах, смотрели, как мы проходим. Почему бы и не спросить у них? Я сам спрашивал, они всегда ответят. Надо только выйти на мостик, показать пальцем вниз, нарисовать вопросительный знак. И любой норвежец сразу на пальцах покажет, на сколько у них сети заглублены. Жалко им, что ли?

— Давай-ка сами проверим, — сказал кеп.

— Да неудобно, Николаич.

— Неудобно штаны надевать через голову.

Третий, по телеграфу, сбавил ход до малого и ушел к эхолоту. Справа по ходу качались на зыбях норвежские кухтыли, красная цепочка длиной с полмили. У них порядки покороче наших, да ведь и суда поменьше.

— Правее держи, — сказал кеп. — Пройдешь между кухтылями?

— Постараюсь.

— Не «постараюсь», а надо не задеть.

Всегда так делают на промыслах, если надо пройти через чужой порядок. Но я так думаю, норвежцы-то поняли, что мы их проверяем. Для чего же мы курс меняли? Те двое, что стояли на палубе, так весело переглянулись. Даже кеп смутился.

Эхолот пискнул и смолк. Это мы прошли над их сетями.

— Восемьдесят, — сказал третий.

— Ну вот видишь, — сказал кеп. — И спрашивать не надо. Норвежцы глядели на нас и скалились.

— Давай-ка полный, — сказал кеп.

Третий перевел ручку телеграфа. Но справа кто-то уже нас обгонял, быстренько, как стоячих. По синему борту бежали белые буквы. Третий их читал, шевелил губами:

— "Герл Пегги. Скотланд".

— Шотландец, — сказал кеп. — А ты — «Скотланд». То-то и видно, что диплом у тебя не свой. Лицо у третьего пошло пятнами.

— А ходко идет, — кеп позавидовал. — И всего-то автомобильный движок у него.

— Обводы зато хорошие.

— Обводы — мечта!

Шотландец нас обошел — стройный, гордый, как лебедь. Мы смотрели на его корму с подвешенной шлюпкой — такой же синей, лаковой, как его борт. Из камбуза вышел повар, в белом колпаке и фартуке, с ведром. Он на нас посмотрел, чего-то крикнул кому-то в дверь и выплеснул с кормы помои. Это было прямо у нас по курсу.