Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги - Анатолий Мариенгоф

Я дал.

– И перо!

Я обмакнул в чернила и подал.

– Спасибо.

– Ты что, папа, завещание, что ли, писать собираешься? Он молча положил лист на колено, согнутое под одеялом, и размашисто крупными буквами вывел:

«Я – Борис Мариенгоф – жил в XX веке. И никогда не воображал, что мой век цивилизованный. Чепуха! Еще самый дикий-предикий». И протянул мне записку, делово проставив день, число, месяц, год, город, улицу и номер дома.

– У меня, Толя, к тебе просьба: вложи это в пустую бутылку от шампанского, заткни ее хорошенько пробкой, запечатай сургучом, а потом брось в Суру.

– Слушаюсь, папа! – ответил я с улыбкой. – В воскресенье все будет сделано.

– Может быть, кто-нибудь когда-нибудь и выловит. Он погасил папиросу и снял пенсне:

– Все-таки приятно. Прочтут и небось скажут: «У этого мужчины на плечах голова была, а не арбуз. Как у многих его современников». А?

– Пожалуй.

– Ну, спокойной ночи, мой друг.

– Спокойной ночи, папа.

Свое обещание я сдержал и почему-то до сих пор верю, что отцовская бутылка еще плавает по Каспийскому морю, в которое, как известно, впадает Волга, а в Волгу – Сура.

История историей, война войной, Пенза Пензой.

Третий месяц мы ходим в театр, в кинематограф и гуляем по левой стороне Московской улицы всегда втроем: я, Тонечка Орлова и ее лучшая подруга Мура Тропимова.

О Тонечке я уже написал венок сонетов. Я сравнивал ее с июльским пшеничным колосом.

А ее лучшая подруга – коротенькая, широконькая, толстоносенькая и пучеглазая.

– Толя, подождем Муру, – лукаво говорит Тоня. Я отдуваюсь:

– Уф!

– Но она очень веселая, добрая и совсем неглупая. Разве вы не согласны?

– Согласен, согласен.

«Лучшую подругу» я ненавидел лютой ненавистью только за то, что Тоня без нее шагу не делала.

– Мурка Третья!.. Прицеп!.. Хвост!

– Что это вы там бурчите?

– Так. Несколько нежных слов о Мурочке.

И спрашиваю себя мысленно: «Почему у всех хорошеньких девушек обязательно бывают "лучшие подруги" и обязательно они дурнушки? Что за странное правило почти без исключений?.. Хитрость?.. Случай?.. Ох, нет! Только не случай!.. Расчет, расчет!.. Математически точный женский расчет».

Вдруг у Мурки Третьей стрептококковая ангина. Температура сорок и пять десятых. Я сияю. Я танцую. Я на седьмом небе.

– Вы, Толя, ужасный человек!

– Чудовище!.. А вы знаете, Тонечка, что сказал Стендаль о влюбленных?

– Нет, не знаю.

– «Влюбленные, – сказал он, – не имеют друзей».

Идет снег.

Мы целуемся на Поповой горе под деревом, пушистым, как седая голова нашего гимназического попа, когда он приходит на урок прямо из бани.

Мы целуемся.

Тонечка шепчет, закрыв глаза:

– Милый!..

– Милая! – шепчу я с открытыми глазами.

И, взявшись за руки, со смехом бежим вниз, квартал за кварталом, чтобы целоваться под самыми окнами Сережи Громана. Он ведь очень нравственный юноша и принципиально возражает против «легкомысленных поцелуев».

– Безыдейные, Сережа? Ведь поцелуи тоже должны быть идейные? С плехановским направлением?

– Я говорю серьезно, Анатолий. И он сердито надувает губы.

Опять забегу вперед: в восемнадцатом году Сережа женился на красивой, пышной, развратной до наглости женщине, вдове жандармского полковника, расстрелянного большевиками в Петрограде. Она ему, бедняге, на многое в жизни приоткрыла глаза. Даже слишком приоткрыла. Что я, целовавшийся на Поповой горе с «открытыми»! Куда мне! Я ведь даже при военном коммунизме в Москве, в «Стойле Пегаса» ни разу не понюхал белого порошка. А вот она моего пензенского плехановца и занюханным сделала. Ко всему прочему.

Вот и окна громановской квартиры.

Тонечка томно шепчет:

– Милый!..

– Милая!..

Моя первая пензенская любовь не изобиловала длинными разговорами.

– Толя, побежим целоваться перед окнами нашей гим назии!

Эта мысль приводит меня в восторг:

– Есть, Тонечка!

И снова бежим, взявшись за руки.

– Стоп!

Тонечка уже закрыла глаза.

До войны «абитурьенты», как называли тогда гимназистов последнего класса, строили всевозможные планы и пытались заглянуть в будущее. Так обычно перед началом любительского спектакля взволнованные исполнители ролей заглядывают в щелку занавеса.

А теперь?

«Ах, – сказал бы Николай Васильевич Гоголь, – все пошло, как кривое колесо».

Какие теперь планы? Какое будущее?

Вот оно, как на ладони: окончание гимназии без выпускных экзаменов, школа прапорщиков, действующая армия.

А уж разговаривать будем после войны, если только не угодим в братскую могилу. Впрочем, господа офицеры не без комфорта лежат в земле под собственным березовым крестом, если, на счастье, имеются березы поблизости. Лежат в собственной яме с нежно-розовыми червями.

Тонечка сжимает мою руку:

– Я пойду сестрой милосердия на тот фронт, Толя, где вы будете драться с немцами.

– Драться?

И убежденно повторяю слова отца:

– Я, Тонечка, не очень люблю убивать людей.

– Все равно придется.

– Вероятно.

Потом она задает мне важный вопрос:

– Толя, а какая любовь самая большая?

– Последняя.

– Почему?

– Потому, Тонечка, что всякая настоящая любовь кажется нам последней.

Отец спросил:

– Толя, ты бывал в шантане?

– Нет.

– Хочется пойти?

– Не прочь.

– Ну что ж, сегодня суббота, завтра гимназии нет, тебе можно поспать вдосталь. Пойдем в кафешантанчик.

– А меня из гимназии за это не выгонят?

– Авось не попадемся. В форме-то, конечно, не пустят. Обряжайся в мое.

– Можно, папа, в синюю тройку с искоркой?

– Валяй. И в демисезонное. Сегодня не холодно. Роста мы уже одного, да и в плечах тоже.

Наш пензенский кафешантан носил гордое имя «Эрмитаж». Помещался он на Московской, в том же квартале, что и Бюро похоронных процессий.