Назовите меня Христофором - Евгений Касимов

— А если я откажусь?

Доктор Савояж нахмурился.

— Согласно нашим правилам, если вы отказываетесь от игры, вы получаете денежную компенсацию, — сказал он официальным тоном. — Да, денежную компенсацию в размере… пяти тысяч рублей.

Пот прошиб меня. Пять тысяч рублей!

— Деньги большие, — продолжал он довольно сухо, — вы можете на них купить трехкомнатную квартиру. Или автомобиль марки «Жигули». Но, уверяю вас, потеряете гораздо больше, если откажетесь играть.

— И что, если я откажусь, вы сейчас же выдадите мне всю сумму?

— Можете не сомневаться.

В его руках появилась сигара, доктор Савояж откусил кончик, брезгливо его отплюнул в сторону и щелкнул большой блестящей зажигалкой. Синий дым поплыл по кабинету.

Пять тысяч рублей! Нет, этого не может быть! Это какой-то мираж, сгинь, нечистая сила, чур меня, но — пять тысяч рублей!.. Если с доплатой обменять мою однокомнатную квартиру на трехкомнатную — то это обойдется всего в половину суммы! На пятьсот рублей купить необходимую мебель — лучше подержанную. Остается две тысячи. На две тысячи можно спокойно жить полтора года. Ну, если не гулеванить. А за полтора года можно закончить наконец книжку, которая складывалась в голове и рукопись которой — листа примерно в три — не дает мне покоя всю эту зиму.

Дело в том, что я считал себя в некотором роде писателем, хотя, конечно, никаким писателем я вовсе не был. Настоящие писатели пишут толстые романы, печатают их в толстых журналах, а толстые критики пишут про них статьи (впрочем, критики могут быть и худыми). Я же учился заочно в Литературном институте имени Горького, что-то писал морозными ночами в пустой гулкой школе, где подрабатывал сторожем, но, как вы понимаете, этого будет достаточно, только чтобы прослыть писателем.

Меня чрезвычайно занимал феномен прошлого. Я догадывался, что оно неправдоподобно. Я понимал, что его невозможно воссоздать в абсолютной реальности, во всех немыслимых подробностях. Настоящее громоздилось на дворе гигантской ледяной глыбой, похоронив в себе это самое прошлое. Сквозь мглистый непрозрачный лед то там, то сям только угадывались диковинные артефакты или искаженные мукой лица. А что там было вморожено в глубине? О, если этот айсберг когда-нибудь разморозится, то, пожалуй, и потоп случится, думалось мне. Как бы то ни было, а все это можно было отнести к явлениям сугубо природным. Но однажды мне показалось, что я нашел формулу, открывающую настоящее, — нет, конечно, не всеобщее настоящее, которое непременно с большой буквы пишется, а индивидуальное, личное, которое опирается на память и интуицию. Размышляя о прошлом и настоящем, я невольно задумался о будущем, о парадоксах времени и пространства и еще о многих интересных вещах, таких, например, как забвение и бессмертие. Перелопатив груду книг известных физиков, философов, историков, я понял, что они не только не прояснили моего сознания, но, напротив, еще более замутнили его. Я купил бутылку крымского вина и через своего приятеля напросился в гости к одному страшно умному человеку, который немцев читал в подлиннике, знал японский, латинский, был герменевтиком, феноменологом и еще, кажется, йогом. Вино он пить отказался, внимательно выслушал мои соображения, вежливо прочитал мне целую лекцию по истории философии и в завершение снисходительно назвал меня наивным бергсонианцем. Я был в отчаянье!

Метельной ночью я возвращался домой через парк Павлика Морозова и вдруг остановился, пораженный. На черном косом столбе висел фонарь под широкой жестяной шляпкой. Свет стоял куполом. Мелкие снежные вихри влетали в освещенное пространство и крутились там, вспыхивая оранжевыми искрами. Наметенные сугробы под фонарем отливали слабым нежно-зеленым цветом. Может быть, это было что-то сродни дальтонизму, только это настолько потрясло меня, что дальше я шел, бормоча какие-то несуразные строчки, которые вспыхивали в моем мозгу, как фотовспышки.

Нет, научный трактат написать я был не в состоянии, ибо не хватало слов, понятий, системного образования, наконец. Прав был сердитый философ. Но я вдруг догадался, что изложить смутные свои идеи можно совсем другими средствами. Правда, нужно было найти очень точную форму. Ну или максимально приблизиться к ней. А это требовало особого состояния, сосредоточенности, но отнюдь не времени. Исполненного мужества Мартина Идена с великолепными рассказами «Котел» и «Вино жизни» заслонил чахоточный Бриссенден с магической рукописью в кармане длинного черного пальто.

Я с тоской вспомнил редакцию университетской многотиражки, куда вынужден был ходить на службу за сто девять рублей в месяц, где приходилось вести нескончаемые политесные разговоры с главным редактором, в общем-то милой женщиной, править бездарные статьи в общем-то даровитых журналистов, а по вечерам пить в пустой редакции мерзкое вино со старым другом, ассистентом кафедры современного русского языка, и читать ему свои стихи с плохими рифмами. А тут махом решаются все проблемы! Это ведь даже не деньги — это деньжищи! А как я их отсюда вынесу? А как я их понесу домой? По темному переулку? Нет-нет, это какая-то ловушка…

— Мне понятно ваше смятение. Не волнуйтесь, у нас есть автомобиль, который доставит вас до самого подъезда.

Савояж помолчал, пыхнул сигарой.

— Итак, решайтесь! — вдруг рявкнул он.

И я потянулся за желтым кружком, который нестерпимо сиял в свете настольной лампы. Савояж удовлетворенно кивнул.

— Не забудьте, вы можете поставить только три раза. У Пушкина, помните?

— Что у Пушкина? — в полуобморочном состоянии прошептал я.

— В «Пиковой даме».

— Э-э… Там, кажется, Германн сошел с ума.

— Не бойтесь. Вам это не грозит. Но все-таки играйте осторожно.

Савояж хлопнул рукой по странному сооруженьицу, оказавшемуся обыкновенным звонком, и властно обратился к колыхнувшимся портьерам:

— Проводите клиента, Роберт. И побудьте при нем, вдруг понадобится ваша помощь. Да, и дайте ему галстук!

Выпучив глаза, он затянулся сигарой и стал медленно цедить дым сквозь тонкие губы, окутывая себя сизыми клубами, пока не исчез вовсе за легким слоистым занавесом.

Интересно, что он обратился к неведомому Роберту по-английски, но самым интересным было то, что я легко понял смысл сказанного. Я, честно говоря, думал, что мой английский значительно хуже.

— Follow me, — услышал я негромкий голос и покорно пошел за невесть откуда взявшимся распорядителем, повязывая на ходу невесть откуда взявшийся галстук.

Нам опять пришлось проделать путь по лабиринту, но это был совсем другой лабиринт! Это были не холодные загаженные коридорчики и лестницы внутриутробного общепита, отделанные линолеумом с алюминиевыми уголками, где воняет прогорклым маслом, жареным луком, гнилой картошкой и еще черт знает чем, что, вероятно, и есть-то нельзя, но однако же подается в столовых как суточные щи и рубленые бифштексы, — мы шли по вощеному паркету через полутемные большие комнаты, в которых стояла антикварная мебель, а стены были обиты узорчатыми тканями. Высокие белые двери с пружинными ручками из красной меди бесшумно распахивались, являя роскошное старорежимное благолепие. В обширной зале, устланной пестрыми коврами и заставленной колоссальными книжными шкафами, я притормозил. За стеклами золотом блестели корешки книг. На специальных подставках, задрапированных грубым серым холстом, стояли мраморные головы и бюсты. В мощных темных рамах висели писанные маслом портреты каких-то важных людей в сюртуках, фраках, мундирах, а иногда в старомодных пиджаках. Небольшие гравированные портреты в бежевых паспарту были обрамлены легким серебряным багетом. Ба! Да это же Пушкин! Добрый вечер, Александр Сергеевич! Не ожидал… Ну разумеется, Николай Васильевич Гоголь… Михаил Юрьевич Лермонтов… А это кто? С таким шикарным галстухом? Гм! Никак Владимир Федорович Одоевский? Предположим. Тогда вот этот важный человек, возможно, барон Брамбеус. Логично, но дальше должен следовать, например, Антоний Погорельский… Или Сомов. И какой-нибудь господин Загоскин-с! Да-да, тот самый.