Третий роман писателя Абрикосова - Денис Драгунский

Смешно сказать, но через несколько дней Абрикосов начал специально готовиться к вечерним разговорам с Аленой. Действительно, смешно – он, выпускник филфака МГУ, эрудит, библиофил, на пятнадцать лет старше – да ее на свете не было, когда он уже читал переписку Достоевского.

Кстати, Достоевского она знала, как ни странно, довольно хорошо – можно сказать, подряд и вразбивку.

Перед сном он опрашивал ее по прочитанному. Она отвечала очень четко, но суховато, по существу заданного вопроса, а когда Абрикосов просил ее высказаться от себя, поделиться собственными мыслями, то она либо отмалчивалась, либо несла совершенную чушь. Прочитав Цветаеву и Ахматову – она очень быстро читала, – она вдруг заявила, что это все слюни и сопли, и женщинам вообще нельзя писать стихи, дико прет либо вонючая баба, либо дамочка-выпендрежница, одинаково противно, а если вдруг начнет выделываться под мужчину, то вообще тошнит. И вообще, волос долог, да ум короток, дорога от печи до порога, и не надо соваться не в свое дело. Абрикосов испуганно взглянул на нее, захотел спросить, кем она себя считает в таком разе, но на всякий случай сдержался.

После долгих ломаний и уговоров Алена согласилась взять женский халат, висевший в ванной, предварительно прокипятив его в стиральном порошке часа четыре, отчего вся квартира пропиталась сырым прачечным паром, и Абрикосов просто забоялся, что размокнут книги. И каждый вечер она командовала из прихожей отвернуться, пробегала через комнату к себе, в меньшую смежную, ночью возилась на кухне, и ничего между ними не было.

Был поточный день – то есть только курсовые лекции, и потом физкультура, – и Алена решила профилонить. Абрикосов ушел в свой Дворец Горбунова и потом по кой-каким делам, и она сидела в маленькой комнате и читала «Илиаду» в переводе Гнедича, прилежно заглядывая в примечания, в объяснения устаревших слов и мифологических понятий.

Щелкнул ключ в дверях – наверное, Абрикосыч вернулся. Несмотря на свою, как он выражался, службу, он уходил и возвращался когда хотел. Хорошая служба, мельком подумала Алена, мне бы такую… Но вставать с места или окликать его не стала, она вообще терпеть не могла прерывать начатое дело. Надо будет, сам зайдет или позовет.

Человек отряхнул ноги от снега, вошел на кухню, что-то там поделал – сквозь гекзаметры слышала Алена, – потом зашел в большую комнату. Брякнула чашка. Алена потянула носом, потому что вдруг запахло чем-то не тем, и женский голос произнес:

– Во бардак…

Алена неспешно дочитала в примечаниях про Алкиону, заложила книгу шпилькой и встала со стула – она всегда читала сидя, положа локти на стол, как школьница.

– Бардак, – подтвердила она, войдя в большую комнату.

У абрикосовского стола стояла здоровенная и довольно красивая тетка, с черными и буйными, туго уложенными волосами под норковой шапочкой, в нежнейшем кожаном на меху пальто, в лайковых сапогах, присборенно облегающих толстые и стройные ноги. Она презрительно оглядывала неубранные с вечера пиалушки и жестяные консервные крышки с окурками. Вчера Абрикосов разжился индийским чаем, и под это дело был треп с друзьями до полтретьего, заваривали прямо в чашки, чтоб покрепче, и сейчас спитой чай досыхал в пиалушках, и кислый запах вчерашних окурков мешался с нетутошними духами.

Алена вообще в доме не сорила и всегда споласкивала за собой чашку и тарелку, но так чтобы делать уборку и наводить блеск – чего нет, того нет.

– Бардак, – сказала Алена, – точно. Бардак, когда без спросу вламываются.

– А ты кто? – засмеялась роскошная пришелица.

– Алена меня зовут.

Та оглядела хилую Аленину фигуру, в великоватых серых рейтузах и вигоневом свитерке.

– Алиса Рафаиловна. – И протянула огромную смуглую руку.

– Слыхали. – Руки в ответ Алена не подала.

– Ух ты! – захохотала Алиса, тыкнув на Алену пальцем, а потом сказала: – Ты бы, Леночка, хоть бы убирала в доме, что ли, ты же вроде женщины теперь, так что давай содержи его в порядке, раз уж с таким сокровищем связалась, на шею навалила!

– Беги отсюда, – лениво сказала Алена и добавила: – Бекицер.

Она подхватила это словечко у Любки Киршинбойм, соседки по общаге. Что в переводе значит – быстренько.

Алиса растерянно замигала – так, наверное, теряется и пугается врубовая машина, наткнувшись в толще породы на нечто более твердое, чем ее стальные закаленные жвала.

– Беги, – повторила Алена. – Подлячка.

– Подлячка?! – вспыхнула Алиса.

– Подлячка, подлячка, – кивнула Алена. – Все про тебя знаю, какого человека предала, святого, доброго, настоящего человека предала, дубленками обвертелась, беги отсюда, не воняй мисдиором своим в чужом доме…

– В чьем доме?! – заорала Алиса и треснула кулаком по пианино. – А это чье? А это? – Она больно наступила Алене на туфлю, так что муаровый бантик повис на двух ниточках. – А это, а это, а это? – Она тыкала в люстру, диван и торшер, в красивый подсвечник на столе, в коврик на полу, в ворсистую подушку. – Чье? На чьи денежки, а? На чьи? – Она рванулась к книжной полке, выковырила разом академический трехтомник Плавта. – На чьи?

– Не трожь! – взвизгнула Алена. – Забирай! Забирай свою шарманку, все забирай, – она скинула туфли и зафутболила их в Алису, – и беги, не пачкай!

Алису взорвало, закрутило и понесло, она ничего не могла поделать с собой, ей даже сбоку стыдно было себя такой видеть и показывать, местечковая бабища проснулась и вспыхнула в ней, грудастая и горластая, тетя Миндля Мордковна с-под Киеву, фун Егупец, но остановиться не могла, все выложила этой дохлой шлюшонке – про этого святого шизофреника, бездарного, бестолкового, никчемного трепача и болтуна, с него радости только в койке, и то не всякий раз, ах, я сегодня заработался, мужик, тоже мне, муж на полставки, и какой при этом злой и завистливый. Добро бы в открытую злопыхал, а то весь добренький такой. Ласковенький, а внутри дерьмо бродючее, как в сортир дрожжей кинули, и в башке сортир полнейший, образованная помойка, роман пишет, читали, пытались, шизуха и бред, одни цитаты, нет, это ж с ума сойти, это ж филфак МГУ, неужели там все такие, ничего мразнее не видала, с осветителем спать буду, за осветителя замуж выйду, от осветителя детей нарожаю и тебе, кретинка, советую!

Алена все спокойно дослушала, отшагнула назад, взяла со стола тяжелый литой, с эмалью напрестольный крест – опять чей-то подарок. Выменяли у сторожа за бутылку. Ухватила получше. У нее совсем исчезли губы.

– Беги, – своим стадионным шепотом сказала она. – Убью.

Алиса перехватила ее руку, сжала так, что косточки затрещали, крест выпал и больно заехал на ноге, но она все держала Алену, и вдруг снова стало стыдно, но не сбоку, как когда орала, а прямо.

– А может, он правда добрый, – выдохнула она. – Вот я руку сломала, прямо лучевую кость и еще сустав, представляешь, что такое для скрипачки?

Он мне массаж делал, по восемь часов в день, а потом даже по десять. Сидит и трет, и хоть бы что. Может, я б и играть не смогла, пошла бы в музыкалку или в садик.