Угнать за 30 секунд - Марина Серова

И я положила «беретту» на стопку журналов и газет, верхнюю из которых, верно, читал любезный Борис до моего неожиданного появления.

– Да, вот так, – повторила я.

– Вот так… – пробормотал «гусар», глядя куда-то через мое плечо. – Честно говоря, и не знаю, что тебе сказать, Женя. Этот злосчастный случай меня самого из колеи выбил, пойми. Ты ведь тоже… тебе же ведь приходилось исполнять примерно ту же работу, я знаю.

– Откуда?

– Оттуда, оттуда… – отозвался он мутно и вдруг резким движением – вслепую, не глядя! – попытался дотянуться до лежащего на столике пистолета.

На это я, откровенно говоря, и рассчитывала. Нужно было как-то взорвать застоявшееся, как болото, вялое течение беседы, которой вообще-то надлежало быть допросом.

Я выбросила вперед руку движением, каким выстреливает сжатая до отказа и вдруг отпущенная мощная пружина. Перехватив кисть Бориса у запястья, я резко рванула ее на излом и услышала короткий глухой хруст кости. Корчевников задергался, с его губ сорвался какой-то клокочущий всхлип. Он скрипнул зубами, на лице его, побагровевшем от напряжения, начали проступать сероватые пятна мертвенной бледности. Он даже на пару минут потерял дар речи и только булькал и качался взад-вперед, держа перед собой покалеченную руку, как держат младенца.

– Теперь ты понимаешь, что я пришла с тобой не в брачные игры играть, – жестко сказала я. – После следующей выходки, вне зависимости от того, в чем она будет заключаться – попытаешься ли опять переменить ситуацию в свою пользу или же будешь изворачиваться и врать, – я буду стрелять. Ты ведь знаешь, можно очень ловко выстрелить по коленной чашечке: соображать ты будешь прекрасно, болевого шока не наступит, и сознание останется ясным, как майская роса поутру, вот только боль… боль жуткая… Я могу тебе это устроить. Я вообще девчонка развитая, как тебе сказал, верно… Фомичев. Так или нет?

Я бросила это имя ему в лицо, как если бы послала его вместе с пулей. Корчевников заморгал. Я подняла пистолет и нацелилась ему в ногу.

– Ну, не дури, Боря. Все равно ведь рано или поздно все расскажешь. Только с худшими для себя последствиями. Знаешь, есть такой тупой и не очень приличный анекдот… Впрочем, в нашем случае о приличиях лучше умолчать. Так вот, попали в плен к дикарям американец и хохол. Им говорят: или давайте по две тысячи долларов, или съешьте мешок соли, или будем вас всем племенем трахать. Нравы, батенька! Ну, американец достал две тысячи долларов, отдал, сидит кайфует. А хохол начал жрать соль. Ел-ел, полмешка съел и говорит: «Все, больше не могу!» И стали его дикари трахать. Полплемени прошло, полплемени осталось, хохол и говорит: «Нет, больше не могу, давайте уж я буду соль доедать». Хорошо. Жрет соль. Осталось чуть-чуть, хохол выдохся и говорит: «Все, больше не могу». И вынимает из кармана две тысячи долларов.

Корчевников поднял бледное лицо – по лбу пот стекает, взгляд блуждающий, губы побелели.

– И что? – спросил он.

– А то, что ты ведешь себя пока, как тот хохол. А ведь можешь сразу отдать две тысячи долларов, то есть в твоем случае – рассказать обо всем, чем я интересуюсь. Тогда и не произойдут с тобой всякие разные неприятности.

– А что я тебе расскажу… – пробормотал он. – Ты сама уже все сказала.

– Что – сказала?

– О Фомичеве.

– Так-так. А что ты можешь к моим словам добавить? Ну давай, не темни Боря, а то я сейчас тебя всем племенем…

– Ну хорошо, – медленно заговорил Корчевников, разглядывая напухающую руку, – я скажу. Только все равно тебе это ничего не даст. Ни-че-го.

– Как знать, как знать… Ну! – Я подняла пистолет.

– Фомичев велел мне подхватить тебя у выхода из института. Не сразу, конечно, а так, чтобы ты ничего не заподозрила. Он проинструктировал меня, сказал, что ты очень опасна.

– Погоди… Он говорил это уже после того, как я побывала у него в кабинете?

– Ты, наверное, как раз шла от него по коридору на выход, – сказал Борис. – Он позвонил мне на мобильник.

– Значит, ты ждал заранее?

– Я вообще-то тебя вел все это время. Наши подвезли Фомичева к институту в тот самый момент, когда ты вошла в проходную, где человек Кешолавы сидит.

– А-а, понятно, – сказала я, вспомнив, что нечто такое в тот момент, на проходной, я и подумала. – Значит, после того, как я отказалась указать местонахождение косиновского «Рено», тебе был отдан приказ убрать меня.

– Да.

– И что, Фомичев отдал такой приказ лично?

– Да.

– Это он необдуманно делает, – заметила я. – Соотноситься с киллерами лично – большая, очень большая неосторожность.

– Он мне полностью доверяет, как и Николаю. А Лена – она вообще племянница Фомичева.

– Вот как? Ну и семейка у них, ничего не скажешь! Что дядя, что племянница. Ну, хорошо. Значит, Фомичев вам всецело доверяет, а ты его сдаешь мне? Чудесно.

– Я сразу хочу тебя предупредить, что мои слова не будут иметь никакого значения. Повредить Фомичеву они не могут никак, – угрюмо заметил Корчевников.

Холодное бешенство всколыхнулось во мне. Он, вот этот «гусар», топил меня собственными руками. И он еще чуть ли не издевается надо мной, что мне не удастся вывести Фомичева на чистую воду…

Сейчас мне казалось, что ледяной ил до сих пор не хочет выпускать меня из своих ледяных объятий… Только теперь этот ил входил в каждую клеточку, в каждую пору не снаружи, а изнутри меня. Холодный ил, холодная злоба.

Я подняла пистолет и выстрелила.

Нет, я не убила его.

Убийца Корчевников взвыл и свалился с кресла, держась обеими руками – в том числе и поврежденной – за колено. Промеж пальцев толчками пробивалась кровь. В считаные секунды возле Бориса, лежавшего на полу ничком, скорчившись подобно вареному крабу, собралась лужица крови. Корчевников скрежетал зубами, боясь их разжать, чтобы не выпустить на свет божий вопль боли. И так уже показал слабость – заорал в первый момент по-бабьи, тонко, дико. Впрочем, кто бы не заорал, когда ему разнесли выстрелом в упор коленную чашечку.

Я одним движением перемахнула через разделявший нас журнальный столик, упала на колени рядом с Борисом и, вцепившись рукой в его волосы, несколько раз хорошенько тряхнула его голову. Кажется, при этом она пару раз ударилась в пол. Ничего. Умнее будет.

– А теперь… всем племенем… – прошипела я. – Вот что, Боря. Я буду задавать тебе вопросы. И ты будешь на них отвечать. Некоторые ответы я знаю, но ты все равно будешь отвечать. Если вздумаешь темнить – все то, что произошло с тобой за последние пятнадцать минут, покажется тебе детским лепетом по сравнению с тем, что я могу еще устроить, если ты и дальше будешь строить из себя партизана на допросе в гестапо. Мне, честно говоря, терять нечего. Речь идет и о моей жизни, и о жизни близкого мне человека, моей тетушки. Кстати… где она? Только не говори, что ты не в курсе!