Затерянные в Полынье - Александр Трапезников

– Капитану плохо? – спросил он. – Пить надо меньше.

– Слушайте, Намцевич, чем вы тут всех опоили? – грубо спросил я. – Вот уж не знал, что вы такая… горгона Медуза, – подобрал я сравнительно безобидный образ.

– Человек ведь по натуре свинья, – спокойно отозвался он, кивнув в сторону зала. – И в этом вы можете легко убедиться. Жаль, что вы сами ничего не попробовали. Весь в деда. Такой же осторожный.

– Что там полыхает?

– Лодки. Горят лодки. Они теперь никому не нужны.

– Ваша работа? Чтобы никто не уплыл?

– А попробуйте по морю, аки посуху. Вы же верите в Христа.

– А вы – нет? Впрочем, не отвечайте. И так ясно. Слушайте, Александр Генрихович, не пора ли заканчивать эту катавасию? Велите своим нукерам отвезти нас домой.

– Что ж, пожалуй, – согласился он. – Мне и самому надоело. А о чем вы беседовали с Валерией?

– О вас. Я считаю, что вы ненормальный.

– Она тоже так думает?

– Спросите у нее сами.

– Лень. Да и скучно.

Спустя некоторое время он вызвал бритоголового «бельгийца», и я еле усадил всех своих друзей в джип. А потом, когда мы подъехали к дому, с еще большим трудом вывел их из машины. Но самых огромных усилий мне стоило развести их всех по комнатам и уложить спать. Сам же я остался один…

Утром меня постигло одно горькое разочарование, которое, очевидно, рано или поздно приходит почти ко всем мужьям, имеющим жен, ветреных и привлекательных. Я стал рогоносцем. Впрочем, вполне возможно, был им уже давно. Но мог ли я судить свою жену, поскольку сам изменил ей в этом поселке дважды, да еще и был без ума от Валерии?

Но подобные факты всегда больно бьют по мужскому самолюбию, по нашей скотской привычке ставить собственное фирменное клеймо на все вещи, окружающие нас, включая приписанных нам судьбой или загсом жен. Так хочется владеть ими вечно, до смертного часа, а порой и после смерти, подобно африканским вождям, уносящим в могилу все свое одушевленное и неодушевленное имущество. В глубине души я всегда надеялся, что Милена сохраняет мне верность, несмотря на ее частое отсутствие или другие вольные шалости. Я не мог поверить, что это может случиться и со мной, словно я не был ни эгоистом, ни московским пустозвоном, а занимал какое-то особенное, привилегированное положение в Храме Мужской Доблести, а хроника нашей семейной жизни не изобиловала и моими «командировками», равнодушием к супруге, самолюбованием, да и простыми пьянками, несущими и разлад, и прочую бесовщину. Но мне было горько еще и потому, что она изменила мне с моим лучшим другом. А узнал я об этом так.

Я проснулся в седьмом часу утра, потому что меня мучила сильная жажда. Вышел из своей комнаты, прошел через зал на кухню, которую у нас занимал Комочков. Николай лежал на кушетке в какой-то неестественной позе, вывернув набок голову, словно ему сломали шею, а лицо покрывала мертвенная бледность. Я даже испугался, что он умер. Но, наклонившись, уловил слабое дыхание.

Я вспомнил, как он целовался в особняке Намцевича с Миленой, и меня охватила злость. Я не стал его будить, а, напившись из ведра воды, пошел обратно. Но по привычке вошел не в свою комнату, а в соседнюю, куда накануне отнес Милену, уложив ее в постель. Открыв дверь, я увидел на подушке две головы – ее и Маркова. Она спала на его плече, разметав волосы, а он обнимал ее одной рукой. Мне все стало ясно…

Как только я вошел, Егор открыл сначала один глаз, затем другой и невозмутимо уставился на меня, не произнося ни слова. Милена же продолжала тихо посапывать. Так мы смотрели друг на друга минуты две. Потом чуть виноватая улыбка тронула его губы.

– Скотина! – тихо, но выразительно произнес я, закрыл дверь и пошел к себе в комнату. Сначала меня обуревало желание вернуться обратно, сорвать с них одеяло, устроить драку и вообще излить на них свою ярость. Меня душили злость и обида.

«За что? – думал я. – Какая все-таки это подлость… и она и он… Ну как они могли?..» Потом мне захотелось заплакать. Какой-то комок подступил к горлу и стоял там довольно долго, мешая дышать. Я услышал, как из соседней комнаты кто-то вышел и осторожно пробрался через зал. Марков. Я подумал: а не пойти ли прямо сейчас и устроить дуэль на мечах? Но это было бы не совсем честно, я-то брал уроки фехтования в театральном институте, а он этим видом оружия совершенно не владел. Хотя я знал, Егор не отказался бы от поединка.

Потом я стал думать о немедленном разводе. Как только вернемся в Москву – сразу же… Бесповоротно. И никакие слезы меня не остановят. А будет ли Милена вообще плакать? Скорее всего, она просто посмеется и согласится с разводом. О, боже! В патетических раздумьях о «временах и нравах» я впал в некую прострацию, не замечая, как быстро бегут стрелки часов… Мне казалось, что я переживаю страшную трагедию, настоящую драму, подобно героям Шекспира или Толстого, не отдавая себе отчета в том, что такие вещи случаются на каждом шагу в миллионах семей. А мой случай – всего лишь песчинка на житейском пляже, где слишком много солнца, моря, радости и пены от волн, поэтому если и стоит горевать, то только потому, что не уплыл от всей этой пляжной трагикомедии в какую-нибудь тихую заводь. Но Полынья тоже поначалу казалась мне именно таким местом.

Вскоре я услышал, как в доме начинают шевелиться гости, где-то хлопнула дверь, очевидно, это проснулись Барсуковы, – они вообще вставали рано. И я вдруг почувствовал к Сене горькую симпатию, как к собрату по несчастью, ведь Маша тоже изменяла ему. Но у него было одно преимущество передо мной: он не знал об этом…

Видеть никого из гостей мне не хотелось. Проклятая Полынья, где открываются глаза на самые сокровенные тайны! Я осторожно вышел из своей комнаты, на цыпочках прошел через зал в апартаменты Ксении, где был запасной выход, и выбрался на задний дворик. Путь мой лежал к тетушке Краб. Кто еще мог утешить меня в этом вероломном мире? Кто накормит меня вкусными пирогами и даст наливочки, чтобы погасить тоску? А эти балбесы пусть сами готовят себе пищу, мучаясь от запоздалого раскаяния и головной боли. Пусть поищут меня и думают, что я утопился в озере. Как дед. Пусть рвут на себе волосы и рыдают от горя. Вчера им было очень весело. Так надо было бы оставить их всех там, у Намцевича. Я поглядел бы, как они плетутся утром домой, словно побитые собаки.

Я постучался в уютный домик тетушки Краб. Она долго не открывала дверь, и я уже начал беспокоиться, не случилось ли чего. Все-таки где-то по поселку бродит маньяк-убийца, а Марков (будь он неладен!) предупредил, что его очередной жертвой может стать любой одинокий человек. Но, наконец, в коридоре послышалось какое-то шуршание, словно там действительно ползал огромный краб, и тетушка отворила дверь.

Выглядела она неважно: куда-то исчезли и румянец, и сердечное добродушие, и забавная суетливость. Потом я понял, что она чем-то очень сильно напугана, и не ей предстоит меня утешать, а мне – ее. Возможно, этот страх был связан со смертью девочки. Но тут оказались несколько иные причины.