Закон рукопашного боя. Таран - Леонид Влодавец

Ну, довезли Клеща до постоялого двора. Тут бы им и распрощаться, да перед самым постоялым двором треснула у кареты ось.

Заказал пан для себя и жинки комнату наверху, а для Клеща и дворовых ямщицкую оплатил. Однако спать он Клеща не отпустил, а пригласил его к себе пить горилку. И пани сидела, сладкое вино пила. Тут Клещ и залился соловьем, спьяну-то. Как начал про Пугача, да про Сибирь вспоминать, да про пиратов малайских, да про Измаильское дело, как он полковника Муравьева от турок отмахал не хуже, чем капитана Ржевусского от англичан. Старый пан заснул, а молодая пани разморилась да сомлела… А Клещ, хоть и крепко пьян был, но жилист, мужицкая сила взыграла. Так и проспал Ржевусский, сидя за столом, молодую. Клещ ее крепко побаюкал. А как пани уснула, Клещ разлимониваться не стал, ноги в руки — и вниз. В ямщицкой не было никого, гайдуки с кучером все еще ось налаживали. Клещ пришел, да и дрыхать — будто с вечера спал. А старуха-служанка пани Ядвиги в другом месте спала.

Само собой, что пани о своем ночном поведении ничего Ржевусскому докладывать не стала. Ну а сам пан Михал и вовсе не почуял ничего.

Понятно, что надо бы Клещу, раз уж так все вышло добро и без шума, откланяться да поблагодарить пана за щедроты его.

Однако пан до того, видать, соскучился по доброй компании, что решил Клеща до самого Каменца-Подольского подвезти. Поехал Клещ в карете, рядом со старой служанкой, прямо напротив пани. Ржевусский уж предлагал ему в управляющие идти али в дворецкие. Ну, Клещ с тихой такой благодарностью, но и с твердостью отвечал, что как он есть не вчистую уволенный, а отпускной, то обязан государыне императрице служить вернуться.

Однако пан был уж очень шибко упрямый. Сперва он Клеща тихо уговаривал, без шуму, а под конец — орать начал. И громко. Клещ сидел тихо и пану возражать не хотел. Однако, когда пан, думая, что Клещ уже совсем согласный, спрашивал, какое Клещу жалованье положить, Клещ опять про присягу матушке-государыне вспоминал. Вот за таким спором до Каменца-Подольского и доехали. У пана тут дом свой стоял. Клещ хотел было от греха подальше идти к какой-нибудь бабке на постой становиться, но пан его не пустил, а в доме у себя ночевать оставил. Сам пан поехал визиты делать, да до того навизитился, что где-то заснул. А пани, от того, что ей очень скучно одной спать показалось, взяла да и велела своей старой служанке привести к себе Клеща.

Бабка та, как пани рассказала, еще матери пани Ядвиги служила, а потому амурные дела устраивать умела. Сама и караулила, чтоб не застиг кто Клеща с Ядвигой. А потому Клещ молодую пани не только убаюкал, но и на зорьке разбудил. Пани, видать, это Клещевое дело так по душе пришлось, что она его утром насилу отпустила.

И вовремя, потому как вскорости пан приехал с больной головой, поспал часа три, похмелился, закусил и велел лошадей закладывать. А Клеща опять с собой посадил. Не больно удобно ехать-то, когда пан со всей душой, а пани его — со всем телом. Пан все Клеща уговаривает в управляющие идти, а пани Клещу всякие взгляды да прищуры потихоньку дарит, и видно, что чем дольше они едут, тем больше у Ядвиги ретивое разыгрывается. На одной из остановок пани со служанкой вышли, за кусты укрылись. О чем они беседовали и чего замышляли — этого Клещ не понял. Только похоже, что бабка как-то по-тихому накапала пану во фляжку сонных капель. И заснул пан так, что опять же ничего не видел и не слышал. Бабка в окошко глядела, а Клещ с пани еще пару раз за сладкое подержались. Дошло бы и до третьего, но тут до села доехали и пана будить надо было. Стыдно Клещу стало. Хоть и не считал он, сколько баб у мужей поодалживал, но как никогда на себя злился. И, хоть было уже поздно, ночевать не стал. Сбежал, не попрощавшись, как паскудный кобель. Старался подалее уйти от места, где напакостил. Вернулся в Каменец, оттуда приспособился к обозу военному и так до Проскурова добрался, до Винницы, Киева. В Киеве помолился, исповедался у Печерских отцов святых, покаялся, свечку о здравии пана и пани поставил, даром что они схизматики. За болярина Михаила написал да за болярыню Ию — Ядвиги-то в русских святцах нету.

Думать Клещ про свое гулевое и беспутное житье стал только в самые последние деньки, когда понял, что курносую, как ни крути, не обманешь. И так зажился, седьмой десяток идет. Убитых-то много на душе, да и иных грехов — сверх головы.

А вот кого на этот свет произвел, хоть и беззаконно, — не знал того Клещ…

И вот вдруг увидел медальон с портретом пани Ядвиги. Той, которую запомнил молодой и отчаянной. Ну а после, вишь ты, привел Господь и сына ее увидеть. А может — и своего…

Покамест Клещ воевал, боль немного угасла. А теперь заболела и кровью сочиться стала рана.

— Видать, к Марфе надо идти! — промолвил старик, взвалил связанного и потерявшего сознание Костя на спину и поволок подземным ходом, повесив польский карабин на шею, а кольцо фонаря взяв в зубы.

Шел он тяжело, пошатываясь, с передыхами, чуя, что все Марфино снадобье уже вышло и живет он теперь только собственным остатком сил. Хватило сил дойти до хода, который выводил его в подземную штаб-квартиру. Тут сзади радостно крикнули:

— Дедушка! Это я, Агап!

Клещ опустил Ржевусского на пол и дождался, пока из темноты к нему не подковыляли Агап с Надеждой.

— А, господин Ржевусский! — узнала Надежда, кривившаяся от боли. — Опять попался? Везучий, лейтенант!

— Ладно, — проворчал старик, — идем-ка покуда ко мне, а после вас надобно в лазарет определять.

— А может, у тебя, старинушка, тут и гошпиталь есть? — Надежда попыталась улыбнуться.

— Может, и есть, — хмыкнул Клещ. — А покамест в «штаб» пойдем.

Крошка, испуганно сидевшая в углу, даже повеселела, когда увидела входящих.

— Боже мой, вы вернулись! — воскликнула она и осеклась. Когда Клещ поставил на стол фонарь, свалив Костя на лавку, Крошка увидела, что все четверо запачканы кровью. Меньше всего крови было на Агапе — он только испачкался, когда вел раненую Надежду.

Клещ жадно зачерпнул из кадки квасу, выпил одним духом, отвалился к стене.

Спустя полчаса Клещ и Агап втащили Костя, у которого начался жар и бред, на площадку перед запертой дверью в Марфин подвал.

Клещ постучал трижды, условным стуком. На сей раз Марфа открыла почти сразу.

— Господи, прости и помилуй, — перекрестилась она, — никак убил кого?

— Ну, кого убил, того не воскресишь, — проворчал Клещ, — ты, чай, не господь бог. Живой он, только битый крепко. Смотри, чтоб вылечила!

— Бог даст — вылечу, — сурово нахмурилась Марфа, — а коли нет — не обессудь. Поротых-то мне не впервой лечить. Снимай с него все да клади на живот… Ох ты, мать честная, да его и по животу стегали! Ты, что ли, изверг?

— Пришлось, — буркнул Клещ, — не ждать же, покуда голову срубит?

С Констанция стянули сапоги, штаны, мундир и все исподнее. Он уже не рвался никуда, был вял, лишь бормотал что-то невнятное. Марфа деловито готовила какие-то чистые тряпки, приспосабливала на них мазь из глиняной крынки.