Радости Рая - Анатолий Ким

Фридрих Ницше предупреждал, когда люди еще жили на земле: не старайся заглядывать в бездну, иначе бездна возьмет и заглянет в тебя. Ну и что? Я тоже когда-то неоднократно жил на земле человеком, разные и непохожие это были жизни, но я не однажды заглядывал в бездну, и что? Оказывается, бездна-то была переполнена жизнью — все то, что с одной стороны проваливалось в черные дыры, а с другой стороны вываливалось, выдавливалось, вытекало из них, как черное молоко из сосков Вселенской Черной Коровы по кличке Хаос, — явилось жизнью. Жизнью была переполнена вся чаша Мегапротоинтеруниверсума. Об этом и говорил Циолковский как о «психизме вселенной» еще на тех участках нашего всеобщего пути, где мы были в жидком материале, — и одним из самых первых в «лучистое состояние» перешел сам Константин Эдуардович Циолковский.

Все Мировое Пространство наполнено светом — и этого не было, это есть, — и его лучи уничтожили тьму, не оставив ей никакого шанса. И мы принимали участие в этой битве Света, и каждый из нас, будь то Плесень, Огневик или антарктический пингвин, беспрерывно перемешивались в пространстве бездны, наполняя каждую пядь ее субстанцией радостного бытия.

Огневики, существовавшие не только внутри прохлады кипящей вулканической лавы, но и в сверхгорячей плазме ядра Солнца, вырывались в космос и питались абсолютной тьмой, жадно глотая ее с огромной быстротой и огромными кусками, как дети мороженое. Для других психически самостоятельных тварей Вселенной оставалось совсем мало питательной среды темного холода, особенно для тварей в диапазоне жизни Хлиппер. Они следовали своими эволюционными путями, будучи в голодном состоянии, и то и дело вынуждены были умирать. Чтобы пройти свой великий путь от клеточного существования до лучистого, светового, — вынуждены были делать небольшие остановки для подпитки себя внутренней энергией смерти.

Отведав порцию смертной тьмы, клеточное существо после краткой передышки небытия вновь вскакивало на карусель сансары и ехало дальше, в новую инкарнацию. И я не знал поначалу, когда вдруг оказался в комнате с низким потолком, который был неровно обмазан глиной и поверх выбелен известью, на какой точке караванного пути, в каком очередном заблуждении человечества я находился.

Было безразлично в каком. Потому что все потолки, которые приходилось созерцать (а я, оказалось, лежал на спине и, раскинув крестом руки, смотрел в потолок), несмотря на то, что выглядели совершенно по-разному, осуществляли одну и ту же сакральную функцию. Они накрывали сверху крышею ту ячейку мирового пространства, в которой ты хотел бы затаиться, не двигаясь с места. Но это было невозможно, потому что, если бы даже ты умер, лежа в этой комнате ровнехонько навзничь, и перестал шевелиться во веки веков, то все равно вместе со всеми распадавшимися на микроэлементы частями своего тела и шевелящимися гроздьями червей безостановочно летел бы по галактической орбите в направлении той черной дыры, которая была предназначена тебе и ждала приближения своей пищи.

И все в той или иной вселенной, где было точно так же, как и в этой, все служили пищей для других и сами ели пищу, в промежутке между этими службами успевали породить новое поколение пищи для последующей пищи.

Пробить потолок, висевший над ячейкой земного человеческого существования, не означало нашего спасения. Пробив потолок, мы не могли обрести спасения. Мы перестали искать радости рая на земле и полезли за этим в космос, — но напрасно мы проломили наш лучезарный синий потолок! В пробитые дыры ворвалась, хлынула черная каша космоса, заправленная редкими огненными крупинками звезд. Такая каша не могла осчастливить нас, взыскующих райских блаженств. Лежа в кроватях своих могил, мы смотрели прямо под собою, в бездну — и она, не мигая, уставлялась на нас. Но это было не так страшно, ибо от одной звездочки к другой и обратно, и во все мыслимые стороны от всех звезд через бездну летели навстречу друг другу лучи. Они не сталкивались, не смыкались, но все пронзительно впивались вперед в открытое пространство, каждый в свою сторону, к не известной никому цели. И среди этих летящих лучей находился и Константин Эдуардович Циолковский. Я летел рядом с ним, чуть сзади, и от меня оставался такой же прямой, длинный огненный след, как и от учителя.

Мы пролетали тот участок бесконечного пути, который назывался Миллениумом-2000. Космическая станция «Мир», побочное детище Циолковского, была брошена на разрушение, и Константин Эдуардович прилетел к успению славного искусственного спутника Земли и присутствовал на его похоронах, принял участие в огненной похоронной процессии — такой величественной, красивой, молчаливой и щемяще печальной! Отчего? Люди стояли на земле, на крышах домов, на палубах кораблей, на высоких речных и морских обрывах, сидели в остановленных у обочины шоссе автомобилях — и, затаив дыхание, молча утирая слезы, смотрели на пролетающую в небе огненную похоронную процессию. Отчего печаль? Почему тихие слезы? Да потому, что вдруг выяснилось, — все пролетело мимо, как эти сгоревшие на наших глазах обломки космического аппарата, и ничего не осталось на том месте, где была радость — даже непредвосхищенная райская радость. Все мимо.

Значит, напрасно мы искали райские радости? Их не было и не могло быть в условиях, где царствует один лишь глагол прошедшего времени. Но в коридоре Хлиппер помимо словоговорящих двуногих тварей были миллионы миллиардов несловоговорящих, коим никакого дела не было до всех глаголов перфектной формы и кои выглядели более чем радостными, счастливыми и абсолютно довольными собой. Взять этих самых причудливо раскрашенных птичек, которые так и называются — «райские птицы». Как же это я мог забыть о них — и в своих поисках райских радостей проскочил мимо них? Поспешно распрощавшись со своим учителем, я предоставил ему возможность выполнить его родительский долг и кремировать умершую ракету над водами Атлантики, а сам быстренько сгорел над островами Кирибати, Тихий океан, ибо полагал там найти райских птиц в островном лесу.

— Иглелиару! — позвала райская птица, черно-желто-белая, очевидно, самец. — Ты где-то здесь, моя раскрасавица!

— Может быть, — буркнула вполне нейтральным голосочком, скрытая в густой листве Иглелиару, очевидно, самочка.

— Так не улетай, а смотри! Это же я, Покпок! — квохтанул самец и приступил к концерту.

Вначале он приготовил себе сцену, на отлогом, почти горизонтальном ровном суку тщательно вычистил место для танца, выщипал клювом все зеленые нежные отросточки, огладил ствол лапками. Примерился, бросив себя в гравитационное падение вниз головой, но не отрывал при этом крестики своих лапок от гладкого сука, встрепенул широко распахнутыми крыльями с белым подкрылком. И прикидка получилась — Покпок как бы совершил кругосветное путешествие вокруг тщательно вычищенной ветки дикой хурмы. Как бы прошелся крестовинками лапок по земному шару, побывал сам себе антиподом.

Итак, совершив кругосветный пробный бросок, самец райской птицы начал выдавать свой замысловатый концерт, в программе которого были эротические танцы и сексоустремительные песнопения и прищелкивания языком. В результате чего очарованная Иглелиару должна была дать себя обнаружить в листве и, поплотнее прижавшись грудью к ветке, принять в себя на короткое расстояние сверлообразный пенисок самца.