Мальчик, который рисовал кошек, и другие истории о вещах странных и примечательных - Лафкадио Хирн

О-Тоё с радостью согласилась и немедленно попросила сшить ей монашеское одеяние – самое маленькое, какое только возможно. Но мать ее отвечала:

– У хорошей монахини всего мало. Но одежда у нее должна быть длинной и просторной – таков закон Будды.

И потому ей сшили такую одежду, что носят и другие монахини.

IV

Внутри ограды, на пустом пространстве, там, где прежде стоял другой, и очень большой, храм в честь богини Амиды (он назывался Амида-дзи), родители возвели маленький, под названием Ан-дера, или храм монахини. Этот храм люди тоже стали называть Амида-дзи, как и тот, что стоял здесь прежде и был посвящен Амида-Нёрай и другим воплощениям Будды. В храме возвели маленький алтарь, расставили миниатюрную мебель и утварь, изготовили столик для чтения сутр, что были начертаны на крошечных свитках бумаги, расставили небольшие экраны и ширмы, а на стенах развесили колокольчики и маленькие какэ́моно[45]. О-Тоё поселилась там и жила долго – уже после того, как родители умерли. Люди прозвали ее Амида-дзи но Бикуни, что означает «монахиня из храма Амиды».

Неподалеку от входа в храм стояла статуя Дзидзо – друга и покровителя больных детишек. На площадке у ее подножия всегда лежали рисовые лепешки: это означало, что ребенок болен и за него молятся. В каждой горке было столько лепешек, сколько лет исполнилось больному. Чаще всего лепешки лежали по две-три штуки, реже их было от семи до десяти. Амида-дзи но Бикуни заботилась о статуе, зажигала палочки с благовониями и украшала цветами из сада, что устроила подле своего храма.

Утро монахиня начинала со сбора милостыни – у нее имелась специальная миска для подаяния, с которой она обходила округу. Затем садилась за ткацкий станок. Он был совсем крошечный, и ткани, что она выделывала, выходили слишком узкими для употребления. Тем не менее торговцы, которым была известна ее печальная история, неизменно брали их, одаривая взамен чашечками, вазочками для цветов и карликовыми деревьями бонсай для сада.

Неизменной отрадой для женщины было общение с детьми, и их всегда рядом с нею было много. Жизнь японских детишек большей своей частью проходит возле храмов: там, за его оградой, они играют. Много счастливых детских лет прошло и подле храма Амида-дзи. Все матери в округе с удовольствием посылали туда своих малышей поиграть, но неизменно при этом предостерегали, чтобы те не смеялись над Бикуни-сан.

«Временами она бывает странной, – должно быть, говорили своим детям матери, – но это потому, что однажды умер ее маленький сынок и эта боль оказалась чрезмерной для ее материнского сердца. Будьте очень добры и почтительны с нею».

Дети неизменно были добры к монахине, но на свой лад. Они чувствовали, что́ ей необходимо. Будучи приветливы, всегда называли ее Бикуни-сан, но в остальном относились к ней как к равной. Вместе с ней они играли в игры, а она их угощала чаем из очень маленьких чашечек и кормила рисовыми пирожками величиной с горошину; ткала на своем станочке ткани из хлопка и шелка, а потом дарила им, чтобы они могли пошить платья для своих кукол. Малыши любили ее, как старшую сестру.

Так, в каждодневных играх, проходило детство. Потом малыши вырастали и покидали двор храма Амиды, с тем чтобы начать взрослую, трудную жизнь. Затем они становились матерями и отцами и отсылали уже собственных детей туда, где играли прежде сами. И жизнь Бикуни-сан продолжалась – теперь она играла с детьми тех детей, с кем играла в начале своего нового пути, а потом и с детьми этих детей – тех, кто еще помнил, как строился храм монахини.

Люди заботились о том, чтобы она ни в чем не знала нужды. И ей всегда приносили куда больше того, что было необходимо. Потому Бикуни-сан могла баловать детей, да еще и делиться с птицами и зверьками. Птицы в великом множестве гнездились подле храма. Они кормились с ее рук, а она приучала их не садиться на головы статуй воплощений Будды.

Но пришло время, и она умерла. Через несколько дней после похорон стайка детей подошла к моему дому. Заговорила маленькая девочка лет девяти. От имени всех она обратилась ко мне:

– Господин, мы обращаемся к вам во имя умершей Бикуни-сан. На могиле в ее честь воздвигли большой памятник-хака. Это очень красивое надгробие. Но мы хотим подарить ей очень-очень маленький памятник-хака. Потому что еще при жизни она часто говорила о своем желании, чтобы ее хака был совсем маленьким, даже крошечным. Мы говорили с каменотесом, и он обещал нам вырезать такой. Он сделает его очень красивым, если мы принесем денег за работу. Поэтому, может быть, и вы пожертвуете что-нибудь?

– Конечно, – отвечал я, – но где же теперь вы станете играть?

Она отвечала, смеясь:

– Да все там же – во дворе храма Амиды. Там, где похоронена Бикуни-сан. Ей будет слышно, как мы играем, и это порадует ее.

Хару воспитывалась в отчем доме и потому получила традиционное образование – то самое, что создает самый замечательный тип женщины, когда-либо виденный на свете. Это домашнее воспитание пестует сердечную простоту, послушание и безыскусную грацию, а также великое чувство долга – свойства характера, развитые в Японии больше, чем где бы то ни было. Они и сохранились только там. Потому что нигде больше – ни в какой современной стране – этим высоким моральным качествам не уцелеть. Девушку из хорошей семьи воспитывали таким образом, чтобы она знала, что существует в полной зависимости от мужа. Ее учили никогда не выказывать ревности, скорби или гнева – даже в обстоятельствах, когда не испытывать их невозможно. От нее ожидали, что все изъяны и недостатки супруга она способна победить своей кротостью. Иными словами, от нее требовалось стать почти сверхчеловеком – по крайней мере, внешне воплотить собой идеал самоотречения. Но все это было возможно лишь при условии, что супруг женщины равен ей по положению. Если он получил такое же воспитание, наделен тактом, способностью понимать и уважать ее чувства и никогда не ранить ее.

Так сложилось, что Хару вошла в семью человека, который был значительно ниже ее по происхождению. Она была слишком хороша для него, и он никогда по-настоящему не способен был понять свою жену.

Они поженились совсем молодыми и поначалу были очень бедны, но потом стали богатеть, потому что муж Хару имел хорошую деловую хватку и торговый талант. Иногда ей казалось, что, когда они были бедны, он любил ее куда сильнее; а женщины в таких вещах ошибаются очень редко.

Она по-прежнему шила ему наряды, и он неизменно удивлялся ее искусству. Она шла навстречу всем пожеланиям супруга, помогала ему одеваться и раздеваться, «вила гнездо», создавая уют в доме, самым очаровательным образом прощалась с ним по утрам, когда он уходил по делам, и привечала его при возвращении; домашнее хозяйство вела безукоризненно экономно и редко просила для себя таких знаков внимания, которые требовали денежных трат. Впрочем, ей и не приходилось говорить об этом – ее супруг не был скуп и любил видеть жену красиво одетой, так что она была похожа на нарядную серебристую стрекозу, что кутается в складки собственных крыльев. Он с удовольствием брал ее с собой в театр и на иные увеселения. Она сопровождала его в прогулках за город, в места, что знамениты своими цветущими по весне вишневыми садами, летом – удивительным блеском жуков-светлячков или осенью – кленовыми рощами, что надевают багряный убор. Случалось, они проводили вместе целый день в Майко, на морском побережье, где качаются сосны, словно танцующие девушки. Бывало, полдень заставал их в Киёмидзу – в древнем, пятисотлетнем домике, где все с тех времен, казалось, застыло в неподвижной дреме. Там высоки леса и густа тень, а холодный и чистый ручей, точа скалы, творит мелодию флейт; там смешаны печаль и ласка, а золото заходящего солнца вплавляется в синеву небес.