Дикие пчелы - Иван Басаргин

– Собака как баба: чем больше бьешь, тем она ласковее, – рвался к псу Безродный.

– Собаки и бабы бывают разные. Одна через побои любит, другая – за лаской тянется. Не заскулил, черт, не запросил пощады… Перепродай мне пса. Ты дал Терентию десятку, в пять раз больше дам. Не покорится он тебе. Это же волк. Хватка волчья. Смотри, как глаза горят, ажно зеленые.

– Не продается! Безродный купленное не продает!

– Ну что ж, ладно. Может, когда еще вспомнишь Цыгана, что он тебе нагадал: пес – твоя судьба. А судьбу мы не выбираем, она не конь и не баба, раз отродясь дается.

– Оставь свою ворожбу при себе. Сделаю я из пса помощника.

– «Помощника!» Сожрет он тебя! – мрачно бросил Цыган и пошел в дом.

– Нет, Цыган, нет, покорю, обязательно покорю! – процедил сквозь зубы Безродный. – Будет бежать на мой свист через десять сопок. Покорю!

В Божьем Поле – гнетущая тишина. Жнецы жали «пьяный» хлеб. Хилые колосья, поточенные ржой. Этот хлеб есть нельзя: от него болеют люди. Но и без хлеба жить трудно, хоть «пьяный», но хлеб. Не умирать же с голоду.

Над тайгой тоже тишина и зной осенний. По улице бродили голодные собаки; купались, как летом, в пыли куры, а возле дворов тех, кто уже обжился, валялись в грязи чушки – помесь домашней свиньи с диким кабаном – черно-белые, а то и вовсе черные. Глухо рокотала река.

Из двухэтажного дома вышла Груня, лениво потянулась, осмотрелась, побежала к реке, чтобы искупаться. Хоть и говорят в народе, что после Ильина дня бог в речку льдинку пустил, но здесь вода еще теплая, купаться можно. Груня могла себе такое позволить. Жилось ей хорошо. Работница все делала по хозяйству. Неизвестные люди везли из Ольги муку, разные крупы, сладости, мануфактуру, украшения: то серьги, то кольцо с дорогим бриллиантом. «А деньги?» – спросила этих людей в первый приезд Груня. «Все оплачено. У нас без обмана. Так приказал твой муж. Извольте-с принять».

Тропа нырнула под взлобок. Навстречу шел Федька Козин. Он нес на коромысле две связки симы. При каждом его шаге из животов симин высыпалась икра. Груня сошла с тропы, чтобы дать дорогу бывшему жениху. Это была первая встреча после того, как они расстались в Веселом Яре. То Федька болел, то ушел учиться к староверам таежному ремеслу. И та учеба не прошла даром. Теперь многие добывали рыбу заездками, острогами, крючками. А то ведь жили под боком у рыбы и без рыбы. Кто-то поймает двух-трех руками или заколет вилами.

Федька стал ростом выше, шире в плечах. Руки от тяжелой работы налились силой. Он был в холщовых штанах, в холщовой рубашке, босиком. Соломенный чуб выбился из-под рваного картуза и метался на теплом ветерке. Лицо задубело и побурело. Федька прошел мимо Груни, опустив глаза.

– Ты чего, задавака, меня обходишь?

– А чего тебя привечать-то? Теперь ты мужняя баба.

– Не дуйся, Федя, ты сам виноват. Аль не знал, что мы умирали с голоду?

– Не знал, потому как сам был в беспамятстве. Надорвался, простыл, едва оклемался.

– Давай дружить? – тронула она за рукав Федьку.

– Ты что, рехнулась? Ить ты замужем! Дура!

– Ну и что? Если замужем, разве нельзя дружить? – наивно спросила Груня.

– Нельзя. Муж тебя прибьет.

– Не прибьет. Давай дружить. Урожай нынче плохой, может, чем и помогу.

– Подаяний не принимаю. Не нищий. Слава богу, тайга не обижает.

– А мой Степан, сказывают, много корня женьшеня нашел, – похвастала чисто по-детски Груня.

– Знаем, как он его нашел…

«На что он намекает?» – подумала Груня.

Она спустилась к речке, сбросила с себя нарядный сарафан, рубашку и щуренком нырнула в воду. В шестнадцать лет только и покупаться. Проплыла бурливый перекат, долго ныряла и плескалась морской белухой на тихом плесе.

Федька выглянул из-за куста. Огляделся, как воришка: вроде никого нет. Протянул руку и схватил одежду Груни. Сунул под рубашку, мстительно подумал: «Походи голяком, пусть люд над тобой посмеется».

Потом затаился на чердаке своего дома и посмеивался над тем, как нагая Груня кралась по кукурузнику домой.

Через неделю они снова встретились на той же тропе. И не случайно, как первый раз. Его ожидала Груня. Федька увидел ее, ухмыльнулся с издевкой. Груня прошмыгнула мимо, убежала к реке. Она-то знала, кто украл одежду. «Ну и пусть ворует!» – подумала Груня, раздеваясь. Снова уплыла далеко. Вышла на берег – одежды не было. В чаще слышалось тихое всхлипывание. Груня осторожно раздвинула кусты, присмотрелась. Федька сидел на валежине и плакал, утирая слезы ее сарафаном. Груня забыла о своей наготе. Ей стало невыносимо жаль Федьку. Что говорить, ведь он по-прежнему был как родной, самый родной. Не забылась дорога, голод, мытарства. Как тогда, на пароходе, она положила руку на его голову и сказала:

– Ну не плачь, не надо.

Федька вздрогнул и посмотрел на Груню, испуганно вскрикнул, бросил в лицо Груне сарафан и кинулся прочь, как медведь, ломая чащу.

Груня растерянно смотрела ему вслед, потом опустилась на валежину и тоже заплакала.

«Ну что я сделала ему плохого? Ну вышла за Степана… Так уж получилось… Не пришел бы Степан – сгинули бы…»

Самое трудное – это человеку жить в одиночестве. Кругом люди, а ты одинок. Может быть, поэтому, особенно после того памятного дня, когда Груня увидела слезы друга, она еще сильнее хотела с ним встречи. Искала Федьку. Но он начал ходить другой тропой. Она нашла. Встретились.

Опустив голову, Федька стоял перед Груней, босой ногой чертил по пыли замысловатые вензеля, молчал.

– Ну что молчишь? Тебе меня жалко, да?

– Я сам не знаю, кого мне жалко, тебя или себя. И все же ты несчастнее меня, Груша. Очень даже. Я ведь все понимаю, все знаю, как ты вышла замуж. Попади ты в нашу семью, гнуться бы тебе до скончания века на пашнях, дома, обдирать руки об солому, натирать мозоли серпом. Радости мало. У тебя сейчас есть все, а мы живем на одной рыбе. У нас меньшая-то умерла. От «пьяного» хлеба умерла. Сначала рыба в охотку. А сейчас уже она обрыдла. Начнется рев изюбрей, тогда и добудем мясного. А потом, как ни крути, пока мы охотники плевые. Рук не набили. Турин говорит, что работать на земле честно – это счастье. Может, и так, но ведь она нас, земля-то, плохо привечает. Но ежли правду говорят, что Безродный бандит и убийца, то ведь и это не жизнь. Понимаешь? Не жизнь! Лучше пропасть на пашне аль в тайге, чем быть таким.

– Дурак ты, Федька, дурак. На Степана люди со зла говорят. И ты тоже с ними.

– Нет, не наговаривают люди на Безродного. Верно Устин Бережнов говорил, что как ни прячет все тайга, ан нет, откуда-то приходит к людям слух, что такой-то убивец, такой-то вор. А потом ты спросила, кто такой твой Степан? Нет. Вот и мы не спросили. А вообще сволочь он! Бандит. Ненавижу его!