Влюбленный Шекспир - Энтони Берджесс

14 февраля Сегодня день святого Валентина, шумный пир благословенного птичьего епископа. Темная и белая птицы лежат рядом на кровати. Боже мой, каким милым, пикантным штучкам она уже меня научила: мой клюв уже болит, а крылья ломит. Мы летали, честное слово, клянусь, мы взлетели и устремились ввысь, минуя потолок, который превратился вдруг в легкое облако, и воспарили над землей в золотисто-желтом тумане. Это было торжество плоти, земное воплощение слова. Она призывала своих странных богов с непривычно звучащими именами: Хейтси-эбиб, Ганпутти и Вицлипуцли, а еще четырех архангелов, окружающих мусульманского бога… В этой горячке я снова принялся за сочинение пьесы и занялся театральными делами. Написал несколько строк «Ричарда», и меня охватило отчаяние. Я заставляю себя ненавидеть ее и то, чем мы с ней занимаемся, стараюсь сокрушаться о собственном грехопадении и убеждаю сам себя в том, что если так будет продолжаться и дальше, то мне и вовсе придет конец. Гоню от себя посторонние мысли, пишу про прошлое Англии, ощущая себя беспристрастным летописцем… И все это время меня преследует одно и то же видение — смуглая дама в шелках, фривольно лежащая на диване. Ее слуги украдкой посмеиваются надо мной, над моей худобой и темными кругами под глазами. Я предложил ей встречаться у меня: так будет лучше. В ее спальне (мне все вспоминается август прошлого года) я чувствую себя неуютно: то меня раздражают шаги в коридоре, то вдруг начинает казаться, что запертая дверь вовсе не заперта, а изо всех щелок за

нами подглядывают любопытные глаза. Она сказала, что придет.

25 февраля Деньги-денежки! Моих подарков ей уже недостаточно (а это были рулоны шелка, платье из тафты и полумаска, украшенная бриллиантами)… Уильям Шекспир, преуспевающий деловой человек, дарит своей любовнице золото. Она жалуется, что цены слишком высоки: наверное, из-за прошлогоднего неурожая. А что она предпочитает из еды? Тушеную баранину со специями и жгучим перцем. Odi et ото. Презираю и люблю: Запах ее тела, такой терпкий и сладкий, вызывает во мне отвращение и в то же время сводит с ума. (И все это время бедный король Ричард скачет навстречу своему концу. Я придумал для нее имя — Берберийка: «…на лошади, тобою столь любимой, на лошади, так выхоленной мной!» Ее двуличность задевает меня. Она все еще восхищается Бербеджем, считает его неотразимым. Ну уж нет, этому Болингброку никогда не оседлать мою кобылку.)

4 марта Лежа рядом с ней, на ней, под ней, я любуюсь из-под опущенных век то родинкой на золотисто-смуглой, пахнущей солнцем коже, то каким-нибудь крошечным невыдавленным прыщиком на щеке, рядом с широким приплюснутым носом. Сегодня ее дыхание было кислым из-за слишком большого количества съеденных плиток марципана в сахарной пудре. Ей совсем не хотелось заниматься любовью, но все же она позволила мне сделать это с ней. Сама она лежала неподвижно, лениво жевала сладости и с безразличием взирала на мое безумие. Меня переполняла злоба и ненависть, мне хотелось унизить ее, сбросить на пол и пинать ногами по брюху, словно паршивую суку. Она капризничает, заявляет, что я должен выводить ее в свет, возить по балам, как это делают другие. Но я ревную; я даже не хочу, чтобы она появлялась в «Театре», пусть даже в полумаске и под вуалью, скрывающей ее лицо от нескромных мужских взглядов. Я сомневаюсь даже в целесообразности ее приездов ко мне домой — пусть даже и в карете со спущенными шторами, пусть даже всего на два часа. Может быть, нам надо обосноваться в собственном доме, раз уж моя квартира так мала? Она пожелала жить у себя, говорит, что хочет быть свободной. Я до сих пор так и не сказал ей, что у меня есть жена и дети; она тоже ни разу не завела разговора о браке.

15 марта До меня дошли слухи, что Г. наскучило ухлестывать за хорошенькими королевскими воспитанницами и что он, уверовав в свою мужскую неотразимость, теперь щиплет за розовые щечки какого-то юного мальчика. Подумать только, как все-таки любовь в разных своих проявлениях овладевает нашими душами и лишает нас гордости и последнего здоровья… Я одурманен ею, так бы и съел ее живьем, как зажаренного на вертеле ягненка. Я рассказал ей о педерастических наклонностях моего друга, надеясь, что это ее позабавит, но она заявила, что мужчины делают так лишь потому, что рядом с ними нет властной женщины, которая сумела бы удержать их в узде и направить по пути, предписанному Богом… Она рассказывает мне «Сказки мудрого попугая», которые на ее языке называются «Hikayat Bayan Budiman». В этих сказках ужасные змеи жалят за ноги прекрасных принцесс, отчего те падают замертво и остаются так лежать до тех пор, пока какой-нибудь заколдованный принц не забредет в их края, чтобы при помощи поцелуя вернуть девушек к жизни. И всякий раз, закончив очередную сказку, она просит позолотить ей ручку.

20 апреля Наконец-то произведение сэра Филипа Сидни «В защиту поэзии» увидело свет! За время, прошедшее с момента его написания, мы во многом преуспели и дождались успеха даже большего, чем достался в свое время старому доброму «Горбодуку». Будь сейчас жив сэр Филип, из-под его пера тоже выходили бы замечательные трагедии, комедии и поучительные наставления. И все же если мы взглянем на природу в зеркало (огромное спасибо, милый кретин Чепмен, за этот афоризм), то в этом отражении нашему взгляду должно открыться все единство мира… Итак, дрожа от возбуждения и осознания собственной наготы, подходя к смуглянке, я видел себя как бы со стороны: сознавал собственное ничтожество, но при этом ощущал себя королем золотого королевства. Трагедия

— это песнь козлов, комедия — деревенский Приап, а связующее звено между ними — слово «смерть». Рубите голову с плеч своему великому королю и заройте его в землю в надежде на то, что это даст начало новой жизни.

1 мая Мы были вместе у меня в спальне, я и она — она только что приехала; ее платье напоминало наряд для охоты, голову венчала шляпа с пером — когда дверь открылась, и на пороге возник Г. собственной персоной. Я ничего о нем не слышал вот уже несколько недель, а не видел и того больше — с того самого нашего с ним мимолетного разговора, когда я запинаясь, срывающимся голосом благодарил его за ту тысячу фунтов. Фатима смотрела на него во все глаза. Она была очарована им — я видел это, — этим самоуверенным, расхаживающим по комнате лордом, который, небрежно жестикулируя и как бы невзначай поблескивая перстнями, принялся пересказывать дворцовые сплетни: что сказала леди такая-то, какие соображения высказал его светлость о нынешних тяжелых временах и о том, что ее величество вступает в критический возраст. При этом он щедро пересыпал свою речь французскими словечками — bon, guelauechose, jenesaisquoi, — так что Фатима слушала его затаив дыхание от восхищения. Потом он воззрился на нее, как на некую ярмарочную диковинку вроде ребенка с поросячьей головой, и стал превозносить до небес ее необычность, восхищаться цветом ее кожи и стройностью стана. Привози ее к нам, говорил он, мы должны познакомить ее со всеми, мои друзья будут просто в восторге. Все это время Фатима слушала его разинув рот, а когда он уехал, то не поспешила приступить к тому, ради чего, собственно, и приехала, а все восторгалась его нарядом, золоченым эфесом шпаги и галантными манерами. Я грубо сказал ей, что он отправился сношать своего пухленького мальчишку-проститута. Не может быть, я в это не верю, отвечала она, он настоящий джентльмен, истинный кавалер и любит женщин; я сразу же это поняла.