Ловушка для волшебников - Диана Уинн Джонс

— Об этом мне известно, ибо я стараюсь издали следить за оборотом, который принимает ход событий, — отозвался он. — С какою просьбой вы ко мне явились? Чего хотите, можно ли узнать?

— Как чего? Чтобы вы прекратили копать нашу улицу, противный старикашка! — воскликнула Катастрофа самым дерзким и невыносимым тоном.

«Похоже, собирается закатить такой же спектакль, какой устроила мисс Поттер», — подумал Говард. Но сестренка смотрела на Хатауэя с явной симпатией. Она дерзила ему так, как обычно дерзила папе, и рассчитывала, что Хатауэй поймет: это она любя. Хорошо еще, что Хатауэй худой! Будь у него брюшко вроде папиного, Катастрофа давно бы начала над ним потешаться.

К счастью, Хатауэй понял, что Катастрофа дерзит не со зла. Он спросил с самым невозмутимым и невинным видом:

— И что за участь улицу постигла?

— У нас перед самым крыльцом канавища! — свирепо заявила Катастрофа.

Лицо у Хатауэя стало лукавым, заинтересованным и немножко виноватым.

— Смешно, да? — разозлился Говард. — А нам вот не очень, потому что у нас и без вашей канавы неприятностей хватает! Вы бы пожалели рабочих! Им приходится сначала выкапывать канаву, а потом опять закапывать!

Тут Говард спохватился, что тоже обращается к Хатауэю по-свойски, как к папе. Надо быть повежливее, подипломатичнее, сообразил он и решил исправить положение.

— Вообще-то, я к вам по делу, — сказал он, — насчет папиных двух тысяч слов.

Хатауэй понимающе кивнул.

— Сами поняли, да? Так вот, слушайте внимательно…

С вежливостью и дипломатичностью ничего не вышло. Говард вдруг обнаружил, что накаляется все больше и произносит пространную обличительную речь, совсем как папа. Он ходил взад-вперед по кабинету Хатауэя и громогласно ругал Диллиан, на все корки бранил Торкиля и Шик, сетовал на Арчера, объяснял, каково маме с папой, возмущался шайкой Рыжика, музыкой, перебоями с электричеством и газом, дорожными работами и необходимостью выпрашивать еду.

Катастрофа уцепилась за край стола и не сводила с Говарда зачарованных глаз, а Хатауэй оперся подбородком на руки и слушал внимательно, хотя и бесстрастно — будто ему рассказывали нечто забавное и занимательное, но не очень. Однако вскоре он понял, что Говард завел речь надолго, пошарил на полке у себя за спиной и поставил на стол песочные часы, повернув их так, чтобы песок посыпался, отсчитывая время. И вновь принялся слушать. Шутки у него такие, что ли, — часы перед посетителями выставлять? Говард этого не понял, но решил: нетушки, этим нас не обескуражишь! Ему было что сказать — накопилось. А какое облегчение пожаловаться понимающему человеку! Хатауэй прекрасно соображал, о чем речь. Сквозь отстраненность у него на лице то и дело проступали совсем другие чувства: легкая тень вины, неприязнь к Шик и Диллиан, раздражение по поводу Арчера, сочувствие Сайксам и восхищение тем, как ловко они справляются с неприятностями.

— А сегодня папу совсем до ручки довели, — заключил Говард.

И тут дверь у него за спиной отворилась. Вошла та девочка, которая кормила кур. Вернее, она попыталась войти, но застряла на пороге, стоя на одной ноге, потому что поставила поднос на колено, чтобы открыть дверь. Говард прекрасно знал, что этак можно запросто все уронить, и, поскольку был рядом с дверью, забрал у девочки поднос.

— Мою примите, сударь, благодарность, — сказала она и сделала нечто вроде реверанса.

Затем взяла у Говарда поднос и водрузила на стол. Девочка нарочито долго и старательно отодвигала песочные часы и пишущую машинку, чтобы расставить на столе кружки, кувшин и деревянное блюдо с пирожками. На самом деле она просто тянула время, искоса рассматривая Катастрофу и Говарда.

— Зачем ты вздумала прикинуться служанкой? — понаблюдав за девочкой, спросил Хатауэй. — Знакомьтесь: дочь моя, она зовется Анна. Тебе счастливый, дочка, выпал жребий: сегодня к нам из будущего гости. Перед тобою Говард и Коринна, они, всего скорей, твои потомки.

У Говарда такое с трудом укладывалось в голове. Анна засмеялась и покачала чепчиком.

— Не знатного они, похоже, рода, не принцы и не короли уж точно! — воскликнула она. — Как низко пала я, прискорбно слышать, ведь думала всегда, что непременно пойду за короля, никак не меньше, и королевской крови точно будут все отпрыски мои на радость мне.

— А мы сегодня не при параде, — нашлась Катастрофа. — Короны оставили дома.

— Вот и нашлось, похоже, объясненье, — кивнула Анна, явно не поверив ни единому словечку. — Вдругорядь как придете, их наденьте, я полюбуюсь всласть — и вам в своей короне непременно я предстану.

Хатауэй махнул на нее рукой, будто желая сказать «брысь».

— Но, батюшка, кто будет наливать гостям вино, коль гоните меня вы? — умоляюще спросила Анна.

Хатауэй строго покачал головой.

Анна затопала прочь из кабинета, с сожалением оглядываясь через плечо.

— Слушается! — пораженно воскликнула Катастрофа.

— Порою да, порою непокорна, — уточнил Хатауэй. — Я полагаю, не хотела дочка пред вами здесь капризы разводить. Садитесь, угощайтесь, вот вино.

Говард придвинул к столу тяжеленный деревянный стул и уселся.

— Как ее зовут на самом деле — ведь не Анна Хатауэй?

— Нет, здесь я называюсь Манипенни, и Анна Манипенни имя ей, — ответил Хатауэй.

— Манипенни? Это же мамина прежняя фамилия, ну, до свадьбы! — возмутилась Катастрофа, вообразив, будто Хатауэй украл мамину фамилию.

У Говарда голова вновь пошла кругом. Вот почему он поначалу подумал, что Бесс — актриса, наряженная в старинное платье! Потому что Бесс была вылитая мама!

Хатауэй рассмеялся и налил в кружки вино.

— Да, помню, девичью фамилию такую носила ваша мама Катриона, так значится она в моих архивах, и это тоже неспроста сошлось. — Хатауэй придвинул им кружки, а сам повернулся к книжным полкам. — Мы с пряностями подаем вино. Отведайте, а я покуда сверюсь с бумагами, мне кое-что неясно.

— Много не пей! — строгим шепотом предупредил Говард сестру, как только Хатауэй отвернулся.

Он помнил, что учинила Катастрофа в прошлое Рождество, когда добралась до папиного виски.

Но опасения его были напрасны: Катастрофа едва попробовала вино и тут же изобразила, что ее сейчас вырвет. Пряности она терпеть не могла. Пока Хатауэй доставал и выкладывал на стол массивный том, переплетенный в светло-серую выцветшую кожу, Катастрофа плевалась и отчаянно корчила рожи, разрываясь между негодованием в адрес Говарда, отвращением и горькой обидой: вино оказалось невкусное, виноват в этом, конечно же, Говард, а Катастрофе так хотелось, чтобы вино ей понравилось!

— Как жаль! Вино вам не пришлось по вкусу? — воскликнул Хатауэй. — А мы здесь пьем его, иль сидр, иль пиво, поскольку очень нечиста водица. Попробуйте пирожного, голубка.