Язвы русской жизни. Записки бывшего губернатора - Михаил Салтыков-Щедрин

– Однако ведь они, mоn сhеr, совсем этого не желают! – вступился было я.

– Полноте! Полноте! – замахал руками мой либеральный друг, смотря на меня уже с некоторым негодованием.

– Нешто они что понимают! – прибавил от себя Иван Парамоныч, с возмутительным безмятежием практика.

Но я не успокоился и продолжал делать наблюдения, потому что в то время меня еще интересовали и гнусиковские начинания, и гнусиковская ширина взглядов, и гнусиковские светлые надежды. Да и костомаровские «Народоправства» были еще у всех в свежей памяти.

Увы! я должен сказать правду, что мало утешительного вынес я из этих наблюдений! Во-первых, я удивился, что выборные, занимавшие должности в гнусиковском «общественном управлении», проводили время собственно в том, что топили печи в доме управления и по очереди там ночевали, совокупляя, таким образом, в своем лице и должности сторожей. Во-вторых, я узнал, что они не только не гордились честью участвовать в гнусиковских делах, но даже положительно тяготились ею.

– И для чего только нас держут! – сказал мне однажды один из них, внезапно обнаруживая какую-то тоскливую доверчивость.

– Как для чего, мой друг (защитникам гнусиковских интересов я всегда говорил не иначе как «мой друг» или «голубчик»)? Как для чего? Ведь вот вам теперь дал Андрей Павлыч права…

– Права-то?

– Ну да… права… Как же ты, голубчик, не понимаешь этого?

Заседатель от земли смотрел на меня, выпучив глаза.

– Ну? – сказал он.

– Ну да, права, – повторил я, но голос мой внезапно оборвался, потому что я почувствовал, что мне стыдно.

– А Иван Парамоныч? – спросил заседатель от земли.

Я смешался еще более.

«Однако вы таки бестии!» – подумал я и на первый раз так на этом и порешил, что бестии; однако же не потерял надежды, что когда-нибудь, со временем, «бестии» все-таки придут в себя и поймут, что нельзя же наконец не оценить.

Но мне не пришлось этого дождаться. Не дальше как через полгода я встретил Андрюшу в Петербурге и, натурально, сейчас же обратился к нему с вопросом:

– Ну что, как «права»?

Андрюша махнул рукой.

– Ужели? – воскликнул я.

– Уничтожены! – ответил он.

Признаюсь, я так мало был приготовлен к такому ответу, что готов был даже обвинить моего друга в недостатке энергии, в отсутствии инициативы…

– Mоn сhеr! не обвиняй меня! – сказал он мне кротко.

– Да нет, душа моя! Это была твоя обязанность! Ты должен был идти вперед! искоренить предрассудки! истребить невежество, грубость!

– Нельзя! – отвечал он мне самым решительным тоном, – они не созрели!!

И вслед за тем он расказывал мне трогательную историю своих усилий и их непонимания. Оказалось, что он с своей стороны дал им – все, от них же требовал только, чтобы они платили исправно оброк и слушались Ивана Парамоныча.

– И… и бога бы за меня молили! – прибавил он взволнованным голосом.

Напротив того, они отвечали, что им не надобно ничего, а вот кабы Ивана Парамоныча от них убрали, так это точно, что они стали бы бога молить!

– Ну, представь себе: один только представитель моих интересов и оставался – и того убери! – укоризненно заключил мой собеседник.

– Бестии! – произнес я решительно.

– Вот именно!

– Что же ты сделал?

– Велел Ивану Парамонычу действовать решительно и неуклонно!

Тем и покончилась благонамеренная затея моего друга.

Рассматривая ее внимательно, я должен сознаться, что поступок моего друга был очень рискован и смел. Уж одно то, что человек этот избрал своим девизом слова: «хочу – отдам, хочу – назад возьму», доказывает, что он решался на многое. «Хочу – отдам» – шутка сказать! Поймите, что ведь тут уж есть глагол «отдать» и что если бы за ним не следовал непосредственно корректив в виде «хочу – назад возьму», то кто же знает, что из этого могло бы произойти!

Тем не менее Гнусиков изнемог…

Это вечно печальная и никогда не кончающаяся история русского человека, у которого в голове засела затея! Наши реформаторы гибнут и на заре дней, и на склоне дней, гибнут в ту самую минуту, когда все готово, все нарывы назрели, и стоит только со всех сторон двинуть, чтобы…

Почему они гибнут? почему, например, в данном случае погиб реформатор и либерал Андрюша Гнусиков?

А потому, милостивые государи, что он был не до конца легкомыслен и что рядом с его теорией: «пользуйся, но так, чтоб никто ничего не заметил», существует другая теория, еще более легкомысленная, а именно: ничем не пользуйся, и пусть все замечают!

Сравните обе эти теории, и вы увидите, что последняя совершенно затмевает первую. Начать с того, что первая требует изворотливости ума. Ум, в каких бы размерах и формах он ни проявлялся, есть исконный враг всякого легкомыслия. Пусть даже это будет ум не настоящий, направленный к отрицанию самого себя, истинное легкомыслие все-таки не выдержит его и непременно погибнет под бременем тех невзгод, которые принесет за собой его появление. Истинное легкомыслие чисто, как кристалл; малейшая раковина внутри делает его цену ничтожною. Ум есть беспокойство, легкомыслие – блаженство… Поймите же наконец, милостивые государи, что ежели вы действительно желаете достигнуть блаженства, то должны принять и те средства, которые ведут к этой цели. Вы должны совсем-совсем истребить в себе всякий признак ума…

* * *

Третий, и едва ли не самый главный, житейский тезис легкомыслия: будь счастлив и не взирай!

В самом деле, чем более мы взираем, тем большую накопляем сумму данных, которые, впоследствии, могут уготовать нашу погибель. «Взираю» – уже отчасти значит «смекаю», и даже «знаю», а кому неизвестно, что человеческое благополучие всецело заключается в неведении? О, если б, подобно Сократу, мы знали одно: что мы ничего не знаем! Но нет, мы находим такое знание недостаточным, мы идем далее, мы ищем какого-то действительного знания… В результате обретаем фигу, то есть погибель!

– Не видал бы я этого вина – быть бы мне и теперь человеком! – говорит, обыкновенно, пропоец, дошедший до той степени восторженности, когда мир начинает казаться дьявольским наваждением.

– Не видал бы я этой книжки, – спать бы мне и теперь на своей постелюшке! – говорит едущий на перекладных юный философ, которого чтение книжки, по какому-то счастливому сцеплению обстоятельств, привело к познанию истины, что ничто так не образует юношество, как путешествия.

– Не видал бы я этих денег – не украл бы! – говорит с своей стороны и вор, стремящийся оправдать свой поступок любознательностью.

Во всех этих случаях и пьяница, и философ, и вор потерпели прежде всего оттого, что взирали. Воззрение зажгло в них любознательность, любознательность породила желание испытать на деле. В заключение, все трое очутились в прескверном положении. И, что всего замечательнее, несмотря на разницу, которая существует между упомянутыми тремя ремеслами, все они, однако, привели к результату почти однородному! Почему? – а потому просто, что в основе каждого из них лежал один и тот же глагол «взирать».