Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

Внешне все эти мысли почти никак не отразились на ее лице, только вот цвет глаз немного потускнел, ее почти нереальный изумрудно-зеленый растворился в болотном. А слезы все вымачивали и высаливали душу, сжимая почти до невидимых размеров, утапливая, истончая и обнажая еще сильнее. Но ничего, решила она, что не болит, то и не заживает…

Лидка справилась с болью, которую Лев так и не успел почувствовать, обняла его и тихо произнесла:

— Я все понимаю. Ты должен ехать, если так невмоготу. У тебя вся жизнь впереди. Ты родился с крыльями, в отличие от многих других. А раз так — не мешай своим крыльям расти.

— Не хочу тебя тут оставлять. — Он обеими ладонями оторвал ее лицо от своего плеча и посмотрел в потухшие глаза. — Ты меня держишь, наполняешь жизнью. Мне очень трудно далось это решение. И я знаю, что звать тебя с собой бессмысленно. — Лев нежно поцеловал ее в губы и снова прижал к себе ее голову.

— Я тебя понимаю, — только и смогла ответить Лидка, скривив рот в подобии улыбки. — Я приеду к тебе в гости.

— В гости… — эхом отозвался Лев.

Лев признался, что все уже давно готово, осталось только взять билет на поезд до Вены. Там какое-то время придется ждать, чтобы оформили документы, и тогда уже ехать в Израиль, — Лев на секунду замялся, — или не в Израиль.

— В смысле? — переспросила Лидка.

— Я точно еще не решил. Израиль — это самое простое. Но, может быть, вообще останусь в Европе.

— А как можно ехать в такую неопределенность? Как можно вот так все бросить и стремиться в никуда?

— Лидочка, вопрос не «куда», а «откуда»… Не волнуйся, я устроюсь, ты же знаешь, я все умею, уж как-нибудь.

Но Лида не понимала. В его возрасте, уже не столь юношеском, срываться с насиженного места, когда рядом отец, друзья, хорошая работа, пусть без особых перспектив, как уверяет Лев, но любимая и, можно сказать, престижная, — просто безумие. Быт налажен, условия прекрасные, а какая мастерская! В самом центре, «центрее» и представить трудно. Многие обзавидовались бы! Что можно на все это сказать — ребячество, упрямство, капризы. Что-то где-то прочитал, с кем-то не тем поговорил, наслушался какой-то мути по вражескому радио, наизучался закрытых архивных документов — и вот результат. Таких людей теряем, таких людей… А ведь сколько всякого хорошего еще мог сделать здесь в своей профессии, и фотографий наснимать, и полезных репортажей придумать, а страна-то как нуждается в таких умных и образованных людях. Ведь где-то недавно прочитала, что по числу граждан с высшим образованием на тысячу человек СССР занимает первое место в мире, первое! И вот на тебе.

Лидка нарочно старалась прикрыться всей страной целиком, задавив свои собственные чувства, но нет, не получилось. Бабское нутро ее вновь безмолвно завыло, душа сжалась, сердце заклокотало — никогда в жизни так остро оно не отзывалось на разлуку. Пытаться отговорить Льва было все равно что заниматься дрессировкой бабочек: абсолютно бесполезно, глупо и в какой-то мере безумно, она это чуяла. И после того разговора все случилось довольно быстро. Лев откладывал объяснения с Лидией под самый отъезд, когда все у него было уже готово: оформлены документы, распроданы семейные реликвии и техника, куплен билет в Вену. Лева знал, как Лида к этому отнесется. Знал, что точно с ним не поедет. И понимал, что в конце концов одобрит его решение. Но сказать задумал в последний момент, всего за пару дней, чтобы не оставить ни малейшей возможности к отступлению, чтоб как на войне — ни шагу назад. Да и шумных проводов Лев не хотел, хотя все его очень любили и многие захотели бы его на дорожку обнять. «Противно, — сказал, — не хочу, как в последний путь. Прощальные слова, слезы, тосты, почти не чокаясь, — не хочу, и всё. Уеду по-тихому, проводишь меня на вокзал одна — и до свиданья. А с отцом дома попрощаюсь».

Накануне отъезда Лида осталась ночевать у него в мастерской. Впервые за два года знакомства. Близкая связь их особо никогда не афишировалась, хотя все вокруг знали, что они, несмотря на эту пресловутую разницу во времени — так называла Лидка их разницу в возрасте, — ну как сказать — пара. Их отношения не обсуждались, они были вместе, и всё. Одна только Павочка иногда негромко тявкала в сторону Льва, но Лидка защищала его как могла. «Я тебя предупреждала, что так или иначе он тебя бросит, я тебе говорила, зачем снова боль?» — «Ах, ты ничего не понимаешь», — вздыхала Лидка, и взгляд ее туманился, ведь лучше, когда такое было, чем не было. Этим можно долго жить и греться. И улыбаться во сне. Грустить — ну и что, подумаешь! Зато знать, что было… Но Павочка лишь поводила плечами, будто ежилась, и забрасывала взгляд на потолок. Эмоции она тратить не любила, была слишком уж бережлива. Лидка же чувства не экономила. Они выплескивались через край, их необходимо было тратить, жизненно необходимо. И почти все без остатка за эту последнюю любовь выплеснулись на Левушку. Лида была уверена, что да, это последняя, такого, даже отдаленно напоминающего, в ее жизни уже точно не случится, никогда-никогда, а может, даже и в прошлом не было. Поэтому счастье на потом она уже откладывать не могла. При этом плохо понимала, на чем держались их отношения, что в них было такого необычного, абсолютного, живого, откуда шло столько взаимного трепета, всепоглощающей нежности, умения ценить моменты близости — не только постельной, совсем нет, а просто мгновений, когда они держались за руки. Их странное совпадение — их встреча через поколение, а то и через два — наполняло обоих дрожью и волнующим смятением, которое было не унять. Они могли подолгу молчать, и это прекрасное безмолвствие лишь усиливало любовь. И вот теперь их последняя ночь. Первая и последняя открытая, не урывками и прячась, а на виду. Когда все подруги и друзья в курсе, удивлены, обескуражены такой вот дерзостью, уверенные в том, что до такого в приличной семье поэта не должно было дойти. Не принято.

Что не принято? Так открыто любить? ТАК любить? Ставшая уже родной Левушкина мастерская оглушила Лиду пустотой и гулкостью, шаги отзывались эхом, которое рикошетило от стен и снова повисало в воздухе. В том углу, где раньше с пола до потолка громоздились полки с книгами, по-хозяйски встал ободранный веник, стыдливо прикрывший собранный из-под уехавшей мебели мусор. Устало поникшие в грустную робкую полоску занавески висели, словно озадаченные своим неизвестным будущим, казалось, что они за последнюю неделю выцвели намного сильнее, чем за все предыдущие годы. Не осталось ничего, кроме одиноко лежащего посреди комнаты матраса, все остальное было вывезено, распродано, роздано, выброшено. И пять перевязанных ремнями чемоданов, громоздящихся у входа, один из них Лидин — пускай и такая память от меня останется…

Матрас этот отдавал какой-то бесстыдной неизбежностью того, что должно было произойти, и Лида в любой другой раз даже не посмотрела бы в его сторону. Но сегодня покорно подошла и села, немного в нем утонув. Лев устроился рядом, обняв обеими руками ее упавшие плечи. Они сидели низко, неудобно, но им было совершено все равно. Молча глядя на окна, за которыми шуршал июньский бульвар. Так ждут неизбежности, ждут, не зная, как правильно реагировать. «А как это — правильно реагировать?» — подумала Лида. Никаких правил не существовало, нигде ничего прописано не было, вот она, любовь, рядом, живая и ощутимая, а завтра останутся одни только воспоминания. И всё, и сколько бы она ни говорила, что счастье счастьем остается, даже когда уходит, уход этот надо было еще постараться пережить. Они сидели и словно чего-то ждали, глядя на зашторенные окна, словно на большой экран, на котором вот-вот покажут, как им дальше жить друг без друга. Но нет, занавески безжизненно висели, подчеркивая только пустоту комнаты и больше ничего.