Ход свиньей - Александр Андрюхин

— А в чем дело? — удивился молодой человек.

— Нам нужно задать вам несколько вопросов.

К удивлению молодого человека, его привезли не в «клоповник», а в какое-то милицейское управление, где сразу сняли отпечатки пальцев и препроводили на второй этаж в кабинет с табличкой «Начальник следственного отдела А. С. Батурин».

— В чем дело? — повторил вопрос парень, с тревогой вглядываясь в седого мужчину с внимательными глазами. В его лице не читалось ни сочувствия, ни понимания. «Понятно, — сообразил молодой человек. — Сейчас начнут „вешать“ какой-нибудь теракт».

— Ваша цель приезда в Москву, — строго начал Батурин, рассматривая его паспорт.

— Я приехал к девушке, — мрачно ответил задержанный. — К любимой. Теперь это криминал?

— К какой девушке? — напирал начальник отдела.

— Я же сказал: к любимой. А фамилию я у нее не спрашивал. Знаю только ее имя и адрес. Ее зовут Ингой. Мы с ней познакомились, когда я приезжал в командировку.

Полковник милиции метнул на парня подозрительный взгляд и едва заметно усмехнулся.

— Насколько мне известно, в командировке был некий Новосельский.

— Ах, вот оно что! — нервно засмеялся молодой человек. — Так бы и сказали, что вас интересует, почему вместо Новосельского приехал я. Как это вы просекли? А говорят, милиция плохо работает. Но понимаете, у нас ситуация в конторе была практически безвыходной: билеты уже куплены, номер забронирован, а Новосельский за два часа до самолета врезается в какой-то «жигуль» и ломает два ребра.

Пришлось в подробностях излагать, почему нельзя было не лететь по этим билетам. Потому что налоговая одолела! Каждый день инспектора приходят в фирму и все чего-то вынюхивает, вынюхивают. Оформление командировки на одного человека, а потом переоформление на другого вызвало бы у них новый шквал подозрений, и они бы нашли, за что оштрафовать. Ведь им ни черта не докажешь. Легче по этим документам слетать другому…

Должностное лицо слушало очень внимательно. За все время рассказа Батурин не перебил ни разу. Мент был очень серьезен и задумчив, но в конце неожиданно рассмеялся.

— А вы хоть в курсе, что девушка приняла вас за оборотня, — спросил он с улыбкой.

— Какая ерунда! — пожал плечами молодой человек.

На этих словах позвонили из отдела экспертизы.

— Отпечатки пальцев не совпадают, — доложили оттуда.

Начальник отдела еще раз всмотрелся в напрасно потревоженного парня и на всякий случай спросил, хотя это было совершенно излишне:

— Где вы были утром тринадцатого июля?

— Если это были не выходные, то я был на работе…

«Что ж, молодого человека надо отпускать, — подумал следователь. — К убийству Вороновича он не имеет никакого отношения». Батурин потянулся к ручке, чтобы подписать ему пропуск, и пробормотал с добродушным укором:

— Эх вы, женатый человек, а клеитесь к молоденьким девушкам, засоряете мозги, портите их, а потом исчезаете.

— Сам не знаю, как получилось, — мрачно вздохнул парень. — Как будто бес меня к ней толкнул… — Он поднял честные глаза на офицера и с провинциальным простодушием признался: — Я, собственно, не собирался снимать девочку. Вышел просто прогуляться. А тут наткнулся на поэтов. Они читали стихи под памятником Жукова. Такого наслушался — повеситься захотелось. Вот я и подумал: или сейчас повешусь, или сниму куртизанку.

— Лучше бы вы повесились, — подмигнул парню полковник.

— Я и сам так думаю. Вот послушайте, какой бред читал один из них. Я как-то сразу запомнил:

Я душил молодые порывы души,

А потом продавался им сам за гроши,

Но сказал мой товарищ: «Всему есть предел:

Ты порывы душил, но висеть твой удел!»

— Сильно! — похвалил Батурин, вручив парню пропуск. — И что же это, интересно, за поэт?

— Кажется, Горин или Гогин.

— Гогин? — удивился милиционер, и улыбка моментально слетела с его лица. — Гогин… хм… ну-ка еще раз прочтите.

После второго прочтения у Батурина на лбу выступила испарина. Он быстро выпроводил парня и вызвал Игошина.

— Максим, вот что вы должны сделать в первую очередь…

— Меня Григорьев отстранил до выяснения обстоятельств… — грустно произнес практикант.

— Вы мне этого не говорили, я еще не в курсе… — жестко перебил полковник. — Так вот, вы должны срочно добыть отпечатки пальцев поэта Гогина.

— Гогина, — удивился Игошин. — Вы думаете, это он? Но зачем?

А затем, что его никто никогда не любил. В первую очередь сына не любила мать и обе его тетки. Антон с раннего детства вызывал у них раздражение. Они все трое общались с ним исключительно на повышенных тонах, совершенно не беря во внимание, что это всего лишь ребенок, а не их стервозный сослуживец. Что касается отца, то он умер от отравления алкоголем, когда Антону было девять лет. Но и при жизни вечно поддатый папаша не обращал на своего отпрыска ни малейшего внимания, будто его не существовало вообще.

Антона не любили в школе ни учителя, ни ученики. Честно говоря, любить его было не за что: вечно сонный, помятый, неуклюжий, неулыбчивый, упрямый, со злыми глазами волчонка. Он был пассивным, перебивался с двойки на тройки, опаздывал, засыпал на уроках. Другие тоже были пассивными, опаздывали и засыпали, но у них были друзья. Антон Гогин всегда был один. Его никогда не звали на школьные мероприятия, не давали общественных поручений.

Во дворе его тоже не считали человеком. Все общение с ним сводилось к издевательствам и битью. Гогин рано познал истину, что нелюбовь матери, подобно снежному кому, влечет за собой нелюбовь остального мира. Мальчик начал писать стихи от полного одиночества. Когда он впервые вылил на бумагу свою вселенскую обиду, то почувствовал неимоверное облегчение. С той поры у него появился друг. Это был невидимый, но внимательный и сочувствующий собеседник. Единственная условность — к нему нужно было обращаться в рифму.

Когда Антон впервые прочел свои стихи во дворе, товарищи уважительно присвистнули. С тех пор отношение к нему изменилось. Его начали уважать, но по-прежнему отказывались любить. Тем не менее Антон сообразил, что с помощью стихов можно заслужить многое, в том числе и любовь.

Пацаны во дворе его действительно хвалили и уверяли, что никакие современные поэты не могут сравниться с ним, потому что они все пишут ради славы и денег, а он — выворачивает душу. И это была правда. Антон чувствовал, что его стихи несовершенны по технике, но они были пронзительно искренними. Гогин ни разу не покривил душой и не поступился ни одной рифмой ради лживой красивости слога. К этому времени первая красавица двора Инга Калинина вызвалась лично отнести его стихи в журнал. Сам поэт на это не решался, и вовсе не из-за предчувствий, что его стихи отвергнут с ходу, а из-за того, что они были невероятно откровенными и поэтому не предназначенными для печати. Но лучше бы она не носила. Калинина вернулась из редакции с презрительной улыбкой на лице и, швырнув поэту его тетрадку, насмешливо произнесла: